"Марсель Пруст. Обретенное время" - читать интересную книгу автора

тут-то они и возьмут Париж, и этот день будет ужасен". - "Господи Боже,
пресвятая Дева Мария! - восклицала Франсуаза, - вот ведь недостаточно им
покорить несчастную Бельгию. Как она страдала, когда они ее полонили". -
"Да, Франсуаза, но вы забудете о Бельгии, когда они придут сюда". - Война
сбросила в газеты, как на народный базар, массу новых слов, не научив
простонародье, правда, их произношению, и дворецкий продолжал: "Не могу
понять, отчего весь мир так туп... Вот увидите, Франсуаза, они готовят новую
атаку, и ее машаб затмит собой прямо все". - Протестуя если не из жалости к
Франсуазе и стратегического здравого смысла, то по крайней мере
грамматического, объясняя им, что произносить надо "масштаб", я только и
добился, что это дурацкое слово Франсуазе повторяли всякий раз, как я
заходил на кухню, ибо не меньшее удовольствие, чем мучения его подружки, ему
доставляла возможность поставить хозяину на вид, что хотя он всего-то бывший
комбрейский садовник и простой дворецкий, но все-таки добрый француз по
кодексу св. Андрея-В-Полях, а в Декларации прав человека написано, что он
может произносить "машаб" со всей своей независимостью и никто ему не указ,
коли уж это не по службе, и значит после Революции не смей ему выговаривать,
теперь у нас с ним права равные. Итак, мне было противно слышать, как он
говорит Франсуазе об операции "больших машабов" - с упорством, призванным
продемонстрировать, что это произношение объясняется не невежеством, но
здраво обдуманной волей. Он несколько путал правительство с прессой в некоем
недоверчивом "они", и повторял: "Они говорят нам о потерях у бошей и ничего
не говорят о наших, а у нас, поди, потери в десять раз больше. Они говорят,
что боши выдыхаются, что кушать у них нечего, а я так думаю, что кушать у
них в сто раз больше, чем у нас. Довольно вешать нам лапшу на уши. Если бы
покушать у них было нечего, то они не дрались бы так, как недавно, когда они
наших поубивали десять тысяч молодых парней младше двадцати лет". Итак, он
поминутно преувеличивал германские триумфы, как когда-то триумфы радикалов,
и в то же время расписывал их зверства, чтобы эти триумфы приносили еще
больше мучений Франсуазе, поминутно восклицавшей: "Ах! Силы Небесные! Матерь
Божья!"; иногда, чтобы расстроить ее чем-нибудь иным, он говорил: "Да и сами
мы не лучше: что они натворили в Бельгии, то мы натворили в Греции. Вот
увидите: мы настроим против себя всех и придется сражаться с целым миром", -
дело, правда, обстояло точно наоборот. Если приходили хорошие новости, он
отыгрывался и уверял Франсуазу, что война продлится, судя по всему, тридцать
пять лет, и, предусматривая возможность заключения мирного договора,
предсказывал, что последний продержится только несколько месяцев, а потом
начнутся такие сражения, что теперешние покажутся детскими потасовками, и
тогда-то уж ничего не останется от Франции.
Казалось, что победа союзников если и не близка, то практически
предрешена, и я с сожалением должен признать, что дворецкий был весьма этим
раздосадован. Ибо он сократил "мировую", как и все остальное, до размеров
войны, которую втихую вел против Франсуазы (однако, несмотря на все это,
горячо им любимой - так любят человека, ежедневно побивая его в домино и
наслаждаясь его гневом), и добился своей победы еще тогда, когда Франсуаза,
к его вящему неудовольствию, произнесла следующее: "Ну вот и все, сейчас они
отдадут нам еще больше, чем мы им в 70-м". Впрочем, ему казалось, что
роковой срок близок, и какой-то неосознанный патриотизм способствовал его
вере (как и жертв того же миража, французов, как и моей вере, когда я
болел), что победа (мое исцеление) наступит завтра. Опережая события, он