"Николай Раевский. Дневник галлиполийца" - читать интересную книгу автора

Сегодня целый день плывем по открытому морю. Тихо и тепло. Волны
никакой нет. Благодаря этому доползут до Константинополя даже маленькие
старые пароходики вроде колесного "Генерала Русского". Понемногу
налаживается дело с продовольствием. Только хлеба совсем нет, зато много
сахару, шоколаду и варенья.
Настроение удивительно единодушное - никто больше не желает воевать.
Может быть, через некоторое время мы будем смотреть на вещи иначе, но сейчас
все настолько измучены, что о возможности продолжения войны думают с ужасом.
Ночую опять на палубе, среди солдат 2-го Дроздовского конного полка. Большая
часть из них - бредовцы, к "загранице" уже привыкли, и полк едет почти
полностью - около шестисот сабель.
3 ноября.
Сегодняшняя ночь была уже много теплее. Чувствуется, что идем на юг.
Спать было ужасно неудобно. Теснота, давка, ругань, но все-таки лучше, чем в
трюме, где совершенно невозможно дышать. О.Н., разминувшаяся в Севастополе с
мужем, не выдерживает характера и по вечерам плачет.
Пароход слегка покачивало. Я лежал, закутавшись в бурку, и, кажется, с
более тяжелым, чем когда-либо, чувством вспоминал убитых и умерших
добровольцев. Непосредственно под моим влиянием много молодежи (в том числе
и Сережа) поехало на эту войну, и почти все они погибли. Мне кажется, что
мне не в чем себя упрекнуть. Я делал для них все, что мог, и, когда
понадобилось, рисковал жизнью, леча их от тифа. Но все-таки тяжело...
Особенно Васю и Соколова{7} забыть не могу.
Утром появились дельфины - говорят, это значит, что берег близко, но
пока, кроме бесконечного розово-голубого под лучами восходящего солнца моря,
ничего кругом не видно. В Константинополь должны прийти около четырех часов
дня. В трюме появились доктора. Предлагают нуждающимся в госпитальном
лечении остаться в Константинополе. Странно звучит латинская фраза - Questes
diagnosis morbi, collega?
Пароход переполнен людьми (больше 6000 вместо 2800), а в то же время
балласта в трюме почти нет и "Херсон" то и дело кренится то на один, то на
другой борт. Тогда с капитанского мостика отдается команда "на правый... на
левый борт", и вся толпа, теснясь и неизбежно ругаясь, переливается с одной
стороны на другую. В Константинополе многие собираются остаться, но вряд ли
им позволят сойти.
В три часа на горизонте появилась в синем тумане тонкая полоска
Малоазиатского побережья. "Земля. Земля... Малая Азия".
Рядом со мной мрачный голос: "Черт с ней, с Малой Азией".
Подходим к Босфору. Серая, тусклая погода, но все-таки оба берега очень
красивы. Лиственные деревья уже голые, но трава местами совсем зеленая. На
фоне неба чернеют какие-то старинные укрепления. По обеим сторонам прохода -
белые маяки. Виднеются деревушки с красными черепичными крышами. Множество
лодок с рыболовами-турками.
- Селям-алейкюм, - кричат с парохода. - Алейкюм селям, - отвечают
турки, с любопытством рассматривая переполненный зелеными шинелями "Херсон".
Поднимаем на передней мачте французский флаг. Он долго не развертывается. В
толпе офицеров и солдат острят: "Стыдится французский флаг подниматься на
русском пароходе".
Грозно черневшая на вершине скалы зубчатая стена оказывается по мере
приближения парохода развалинами крепости Калаки. Рядом с ней - современная,