"Богомил Райнов. Элегия мертвых дней" - читать интересную книгу автора

пальца очередного простака. Только я, бывая здесь, молол языком, и, видимо,
именно это помогло мне снискать расположение Гоши Свинтуса. Наверное ему
казалось, что я салажонок, - а кто не любит салажат, - я был для него
бесплатной грампластинкой, фонтаном эффектных фраз, частью которых он
подзаряжал свой истощенный аккумулятор так же, как я подзаряжал свой с
помощью книг.
Гошо слушал мои тирады со снисходительным видом. В одной руке он держал
стакан, в другой - дымила вечная сигарета, покрывая никотиновой желтизной
его толстые короткие пальцы. Он слушал, а иногда, лениво покачивая головой,
изрекал один из своих дежурных афоризмов:
- Жизнь, браток, это сумасшедший дом, а ты, едва очутившись в нем,
торопишься блеснуть, стать центром внимания... Ну и что с того, что ты
блеснешь? Сразу же кучей навалятся на тебя и раздавят. Верх искусства,
браток, пройти через этот бедлам на цыпочках и выбраться незамеченным.
Выбраться и исчезнуть. Не более того.
Набор его дежурных афоризмов был довольно ограниченным, но этот,
последний, мне кажется, был не просто дежурным афоризмом. Гошо и его дружки
именно так и поступали: они старались незаметно проскользнуть мимо жизни
или, точнее сказать, старались чтобы жизнь незаметно проскользнула мимо них,
вошла и вышла, не заметив их. Они притаились в самом заброшенном месте,
легли на дно в этом мрачном погребке, в самом темном углу этой грязной
корчмы, пытаясь держаться как можно дальше от всего, что происходило
снаружи, вдали от событий, перемен, забот, от солнца и дождя, от дня и ночи,
как можно дальше, здесь, на дне, в самом темном углу.
Знакомый мне инстинкт. Иногда, просыпаясь после очередной попойки,
когда жизнь казалась черной и сама мысль начинать ее снова переполняла меня
отвращением и страхом, я тоже как можно глубже зарывался в перину, натягивал
на голову одеяло, пытался ни о чем не думать и жаждал исчезнуть,
раствориться, сгинуть.
Инстинкт человека-кокона. Ностальгия по тому изначальному времени в
материнской утробе, где ты, кротко свернувшись калачиком, лежал, защищенный
от ледяного дуновения жизни. Сначала я думал, что это - следствие
органической неприспособленности отдельных людей к неприветливому миру.
Потом понял, что это - депрессивное состояние, вызванное алкоголем, но чем
бы оно ни было - депрессивным состоянием или же чертой характера, в любом
случае это было началом конца, отказом от борьбы, уходом с ринга, высшей
точкой крутой диагонали, заканчивающейся в бездне.
Кое-кто срывался в бездну не без сопротивления. Один из бывших дружков
Гоши порвал с компанией, решив начать новую жизнь. В отличие от Гоши ему
хватило упрямства или же везения окончить университет и стать школьным
учителем. Его жизнь разделилась пополам: пьяные загулы сменялись отчаянными
порывами к новой жизни. Он переезжал из города в город и начинал новую
жизнь. Переезжал с одной квартиры на другую и начинал новую жизнь. Рвал с
компанией, покупал новый костюм, проглатывал какую-нибудь книгу и начинал
новую жизнь. Новая жизнь, разумеется, прежде всего означала полный отказ от
алкоголя. Это был поистине суровый режим, длившийся от грех до пяти дней. Но
глас житейской мудрости вовремя подавал знак, внушая учителю, что быть
порядочным человеком вовсе не значит истязать себя или чураться людей
подобно дикарю. После этого начинался второй период - переходный. Затем
несколько дней кряду учитель появлялся в том или ином заведении и,