"Кристоф Рансмайр. Болезнь Китахары " - читать интересную книгу автора

прошедшего через деревню в победоносном наступлении. Виной всему была
ошибка. В потемках трусоватый пехотинец принял закутанную польку, которая
крадучись вела в поводу лошадь, за снайпера, за удирающего врага, дважды
тщетно крикнул на непонятном языке: Стой! и Тревога! - а потом выстрелил.
Первая же очередь полоснула Целину по груди и шее и ранила лошадь.
Целина завязала коняге храп, а копыта обмотала тряпками, чтобы втихомолку
отвести бесхозную животину из захваченной деревни в укрытие, в сосновую
рощу, и тем спасти от конфискации или забоя; коняга этот был ее трофеем. Он,
прихрамывая, бросился прочь, а Целина осталась лежать на замшелых камнях и
приближающиеся беглые шаги пехотинца слышала уже как далекий, странно
торжественный шум своей смерти: шелест листьев, хруст веток, глубокое,
бездонно глубокое дыхание - и, наконец, сдавленный возглас, брань солдата,
после чего все шорохи замерли и навсегда вернулись в лоно тишины.
Наутро Целину схоронили под обугленными привокзальными акациями, рядом
с рабочим из моорской каменоломни, военнопленным грузином, который умер от
голода всего через час-другой после того, как в деревню вошли победители.
Уже в первые недели после гибели Целины вроде как начали исполняться не
только пророчества, слетевшие с ее губ в ту ночь, когда родился Беринг, но и
сокровеннейшие ее мечты об отмщении, которыми она жила, все эти годы на
чужбине.
Моорских жителей выгоняли из домов. Дворы побежденных приверженцев
войны стояли в огне. Надзиратели из местной каменоломни, прежде наводившие
панический страх, теперь волей-неволей молча сносили все унижения; на
седьмой день после освобождения, в пятницу, двое из них качались на холодном
ветру, с петлей на шее.
Моорских кур и тощих свиней гоняли по площади Героев и по черным от
копоти полям, они стали теперь подвижными целями, на которых тренировались
снайперы: расстреливали живность, а трупы швыряли собакам - в голодающем
Мооре... А в одночасье потерявшие всякую ценность знаки отличия, ордена и
бюсты героев, завернутые во флаги и никчемные уже мундиры, тонули в навозных
ямах либо исчезали в чердачных и подвальных тайниках, и в огне их тоже
сжигали, и в землю спешно закапывали. В Мооре властвовали победители. И
какие бы жалобы на эту власть ни поступали в комендатуру, ответы и справки
оккупационных войск сводились, как правило, лишь к ядовитым напоминаниям о
жестокости той армии, в которой покорно несли службу моорские мужчины.
На перепачканных глиной ломовых лошадях разъезжали по деревне, понятно,
не всадники Страшного суда, и из танковых люков и с открытых платформ
армейских эшелонов смотрели не ангелы мщения и не призраки из пророчества
Целины - но в бывшей общинной канцелярии, а ныне комендатуре водворился,
первый в череде иностранных начальников, полковник из Красноярска,
беловолосый сибиряк с бесцветными глазами; не в силах забыть своих убитых
близких, он стонал в ночных кошмарах, а, назначая, нарочито нерегулярно,
комендантский час, приказывал открывать огонь по всему, что об эту пору
двигалось на улицах и в садах Моора.
Война кончилась. Но Моору, такому далекому от полей сражений, за один
только первый мирный год суждено было увидеть больше солдат, чем за все
унылые столетия прежней его истории. Порой казалось, будто на окруженных
горами моорских холмах не просто осуществляются планы стратегического
развертывания войск, а идут какие-то путаные титанические маневры, которым
надлежит продемонстрировать именно здесь, в этой глуши, совокупную