"Кристоф Рансмайр. Болезнь Китахары " - читать интересную книгу автора

глобальную мощь: на изрытых полях и виноградниках Моора, на пустых дорогах и
хлюпающих под ногами топких лугах в этот первый год наслаивались и
пересекались оккупационные зоны шести разных армий.
На карте в комендатуре холмистый моорский край выглядел всего-навсего
лоскутной выкройкой капитуляции. Соперничающие победители без конца вели
переговоры, определяли и меняли демаркационные линии, передавали долины и
трассы из благосклонных рук одного генерала в жестокие руки другого, делили
изрытый воронками ландшафт, передвигали горы... Но уже через месяц новая
конференция опять все перекраивала. Однажды Моор на две недели угодил во
вдруг разверзшуюся между армиями нейтральную зону, был оставлен войсками - и
снова оккупирован. Беринговская усадьба постоянно находилась в тисках
переменчивых границ, однако всегда была не более чем жалкой добычей -
закопченная кузница, пустой хлев, овечий загон, заброшенная земля.
Первые две недели после прекращения огня в Мооре распоряжались
исключительно сибиряки красноярского полковника, потом они ушли, и в деревню
вступила марокканская батарея под французским командованием. Настал май, но
тепла все не было. Марокканцы забили двух дойных коров, спрятанных в
развалинах моорской лесопилки, расстелили на мостовой перед комендатурой
молитвенные коврики, а когда, к ужасу Беринговой матери, которая глазам
своим не поверила, один из африканцев выстрелом снес Мадонну кладбищенской
часовни с золоченого деревянного облака, он остался безнаказанным, перуны
небесные его не поразили.
Батарея стояла в деревне до середины лета, после чего ей на смену
явился шотландский Хайлендский полк, гэльские снайперы, которые, по меньшей
мере, раз в неделю отмечали годовщину каких-то незабвенных баталий - с
торжественным подъемом флага, игрой на волынке и распитием темного пива; и,
наконец, когда с немногих засеянных полей убрали урожай, и они снова лежали
черные и голые, как и весь скованный морозом здешний край, шотландцев
сменила американская рота - и начался режим майора из Оклахомы.
Майор Эллиот был человек своенравный. По его приказу к дверям
комендатуры привернули большое зеркало, и каждого просителя или жалобщика из
оккупированных районов он спрашивал, кого или что тот, входя в помещение,
видит в этом зеркале. Если майор был рассержен или просто не в духе, он
нудно повторял одни и те же вопросы, пока проситель, в конце концов, не
говорил то, что комендант хотел услышать: мол, свинячью голову, щетину да
копыта.
Впрочем, майор Эллиот не только подвергал деревню странным репрессиям -
с этими унижениями побежденные в итоге примирились, сочтя их непонятными
чудачествами, - в целом жить при нем стало полегче: безудержный, стихийный
самосуд освобожденных подневольных рабочих и маршевых частей отступил перед
военным законом армии-победительницы. В первую мирную зиму майор чуть не
ежедневно издавал хотя бы один новый приказ, направленный на пресечение
опасной анархии, - распоряжения насчет мародерства, саботажа, хищений угля.
Сухопарый сержант, страстный поклонник бейсбола и немецкой поэзии XIX века,
переводил параграфы новых уголовно-правовых норм на диковинный канцелярский
язык, а затем приколачивал свое творение к доске объявлений в комендатуре.
Родная деревня нищала день ото дня, а Беринг, запеленатый в лоскутья
флагов, лежал себе тем временем в бельевой корзине, подвешенной к потолочной
балке, лежал и заходился криком, худенький, чесоточный младенец, лежал в
своей пахнущей молоком слюнявой беспомощности - и рос. Пусть Моору суждено