"Кристоф Рансмайр. Болезнь Китахары " - читать интересную книгу автора

погибнуть - у сынишки пропавшего в пустыне кузнеца с каждым днем прибывало
сил. Он орал - и его кормили, орал - и его брали на руки, орал - и
кузнечиха, которая ночи напролет бодрствовала, качая колыбель и молясь
Божией Матери о возвращении мужа, целовала его и тетешкала. Младенец не
выносил твердой почвы, словно любой контакт с землей повергал его в ужас, и
бушевал, не смыкая глаз, если измученная мать брала его из корзины в свою
постель. Как ни старалась она унять его, как ни увещевала, он орал не своим
голосом.
Первый год жизни Беринг провел в темноте. Еще долгое время после войны
оба окна в его комнате оставались заколочены: хотя бы эту комнату,
единственную в доме кузнеца, которую пощадила ночная бомбежка - ни трещин в
стенах, ни следов пожара, - нужно было защитить от мародеров и жужжащих на
лету железных осколков. В полях по-прежнему попадались мины. Вот так Беринг
и покачивался, парил, плыл в своей темноте, иногда слыша в глубине под собою
надтреснутые голоса трех несушек, спасенных в бомбежку из пылающего
курятника и, в конце концов, вместе со всем мало-мальски ценным скарбом
запертых в невредимой комнате.
Квохтанье и шебаршение кур в их проволочной клетке неизменно слышались
в беринговской темноте куда громче любого внешнего шума. Рев танков,
маневрирующих на лугах, и тот проникал сквозь забитые окна к люльке младенца
глухо, как бы из дальней дали. Беринг, летун среди крылатых пленниц,
пожалуй, любил этих кур, и когда одна из них ни с того ни с сего, хлопая
глазами и дергая головой, подавала голос, он, бывало, обрывал даже самый
отчаянный крик.
Мать ходила по дворам, а иной раз целыми днями скиталась из одной
деревни в другую, выменивала болты, подковные гвозди, а, в конце концов, и
спрятанный в подвале кузницы сварочный аппарат - на хлеб, мясо или банку
плесневелого джема; тогда за Берингом присматривал старший брат,
вспыльчивый, ревнивый подросток, люто ненавидевший крикливый сверток в
колыбели. В бессильной ярости он терзал насекомых, ночных бабочек и
тараканов, выгонял их из щелей в деревянной обшивке стен, отрывал одну за
другой тоненькие ножки и швырял искалеченных тварей под братишкину корзину,
курам, а после таких кормежек, вооружившись зажженной свечой, поднимал среди
несушек панику. Не шевелясь, Беринг прислушивался к голосам страха.
Даже спустя годы петушиный крик будил в нем непонятные, загадочные
ощущения. Нередко это был меланхолический, бессильный гнев, который не имел
определенного адреса и все же более, чем всякий звериный или человечий звук,
связывал его с родным домом.
Мать Беринга уверовала в небесное знамение и с ужасом вынесла куриную
клетку вон из комнаты, когда снежным февральским утром младенец - он целый
час вел себя спокойно, только внимательно прислушивался - снова раскричался
и голос его походил на кудахтанье курицы: крикун квохтал, словно несушка!
Крикун размахивал руками, высовывал из корзины скрюченные белые пальчики -
словно птичьи когти. И голову вроде как рывками поворачивал...
Крикун думал, что он птица.


ГЛАВА 3