"Кристоф Рансмайр. Болезнь Китахары " - читать интересную книгу автора

Вокзал у озера


В ту сухую осень, когда моорский кузнец вернулся из Африки и из плена,
Беринг умел произнести десятка три слов, но гораздо больше ему нравилось
копировать птичьи голоса, множество птичьих голосов, да так похоже - он был
курицей, и горлинкой, и сычом. Шел второй мирный год.
Накарябанная на открытке полевой почты весточка о приезде отца
преобразила кузницу: за каравай хлеба беженец из Моравии заштукатурил щели и
побелил стены, и заколоченные окна беринговской комнаты наконец-то опять
открылись. Теперь шум внешнего мира обрушился на Беринга со всей своей
силой. Младенец кричал от боли. Уши, сказал моравец, окуная кисть в известку
и щедро замазывая побелкой пятна копоти, у ребенка слишком чуткие уши. Слух
очень уж тонкий.
Беринг заходился криком, и утихомирить его было невозможно - он, и
правда, будто спасался бегством в собственный голос, искал у голоса
защиты... будто собственный крик и правда был терпимее - не такой
пронзительный и резкий, как грохот мира за открытыми окнами. Крикун еще не
сделал первого шага в этот мир, но, кажется, давно почувствовал, что, имея
тонкий слух, куда лучше искать прибежища в голосе птицы, нежели в грубом
рыканье людей: промежуток от низов до верхов животной песни заключал в себе
всю бестревожную защищенность, о которой можно тосковать в расколотом доме.
Когда моравский беженец ушел из кузницы, из побеленных, еще не
просохших комнат, там остался запах тухлой воды - и ублаготворенный ребенок.
Мать Беринга, вняв совету моравца, за две рюмки шнапса купила у него
восковые пробки, про которые он сказал, будто отлиты они из слез метеорских
свечей - целительных свечей пещерных обителей Метеоры! - и теперь, как
только сын принимался орать, затыкала ему уши.
Моорский кузнец приехал домой на праздник урожая, в зараженном
дизентерией эшелоне. У озера, в руинах вокзала, освобожденных дожидалась
густая толпа. На железнодорожных насыпях царила мрачная тревога. В приозерье
ходили упорные слухи, что этот эшелон - последний в Мооре, железная дорога
будет демонтирована.
День выдался пасмурный, земля белела первым инеем, и холод резко пах
сожженной стернею полей. В октябрьской тишине давно уже слышалось
мало-помалу приближающееся ритмичное пыхтение паровоза, и вот, наконец, над
тополями возле пруда, где разводили карпов, появился и пополз к озеру
желанный шлейф дыма.
Беринг, щупленький полуторагодовалый мальчик, крепко держался за
материнскую руку, он был в самой гуще толпы, невидимый среди множества ног,
пальто - и плеч, то смыкавшихся над ним, то снова размыкавшихся; однако ж он
раньше других различил вдали пыхтение поезда и навострил уши. А звук
приближался - загадочное, никогда еще не слышанное дыхание.
Поезд, который буквально шагом въехал, наконец, в разбомбленный
дебаркадер, состоял из закрытых "телятников" и на первый взгляд походил на
те скорбные, битком набитые подневольными рабочими и пленными врагами
эшелоны, что в годы войны, как правило, на рассвете, вползали в моорскую
каменоломню. Такой же стон доносился из вагонов, когда состав тащили к
берегу, на запасный путь, и там он с металлическим лязгом останавливался у
тупикового бруса. Такой же смрад бил в нос, когда, наконец, раздвигались