"Кристоф Рансмайр. Последний мир " - читать интересную книгу автора

появление этой стаи как счастливый знак. Никто внимания не обратил на его
болтовню; эфиопу-то все едино, для него любая птичья стая была вестником
счастья - хоть скворцы, хоть галки, а хоть бы и грачи. На деле эта голубиная
стая, тень которой скользнула по дому, парку, по всему кварталу, уже
напоминала цветом Черное море.
На стадионе в то утро триста узников каторжной тюрьмы Тринита-деи-Монти
выносили мусор вчерашнего празднества; под брань и зуботычины надсмотрщиков
они собирали огарки факелов, бутылки, черепки и обугленные остовы огненных
фигур, память об отгоревших сатурновых солнцах, сверкающих веерах и
хвостатых звездах. Силачи из числа узников обвешивались рваными гирляндами и
набивали карманы ошметками говядины из отбросов, тогда как трусливые слабаки
скребками и проволочными щетками драили загаженные мраморные трибуны. Потом
длинная вереница тачек с отбросами поползла по гатям Семи прибежищ к
столичным свалкам.
При дворе Императора тем утром пришел в движение столь же замысловатый,
сколь и почти незримый механизм, система шепотков, пометок в документах,
указаний и рекомендаций, которая, наряду с множеством других функций, имела
целью исподволь доводить до сознания Августа все то, что он прослушал,
проглядел и проспал ночью и в иную пору суток. Назонова речь тоже была среди
материалов, из которых аппарат, как в любое утро, начал складывать картину
реальности и толковать ее своему верховному повелителю.
Что до оратора, выступившего на торжественном открытии стадиона под
номером восемь, то аппарат не только припомнил ему непочтительность, отказ
преклонить колена и проявить смирение, но и освежил в памяти все, чем Назон
когда-либо выделялся, - стихи и прически, морские путешествия, переезды с
квартиры на квартиру и восторги театральной публики, равно как и
густо-черные прочерки цензуры. Память аппарата сохранила точный текст элегий
и листовок, издевательские выпады комедии, реминисценции насчет ослиных ушей
некоего судовладельца, а главное, бесстыдное название известного опуса, о
котором говорили, что он до сих пор не опубликован лишь потому, что ни один
печатник не рискует принять в набор книгу явно неудачную, компрометирующую и
оскорбляющую Рим, - Метаморфозы. И вчерашний восьмой оратор, этот
длинноносый из Сульмона, говорил в то утро аппарат одним из многих своих
голосов в одном из многих своих местопребываний - на деревянных мостках,
окаймленных ирисами и плакучими ивами и шедших мимо фонтанов дворцового
сада, - этот Назон... в довершение всего он ведь, бывало, еще и шлюхам давал
ночлег, шлюхам - на своей вилле на Пьяцца-Дель-Моро, хотя Император Август в
своих посланиях к Империи неустанно твердит о святости семейных уз и
сокровище благоприличия.
На стадионе Семь прибежищ Назон первый и единственный раз в жизни
обратился к народу, к этой неимоверно огромной, на все готовой публике.
Однако уже в этот первый день после его выступления оказалось, что своей
речью он сумел привести в движение только чуткий, многоголосый и в высшей
степени тонко настроенный государственный аппарат: он привел в движение
одного секретаря, который на долгом пути через анфиладу комнат, бурно
жестикулируя, расписывал облик острова Эгина и его мертвецов и при этом
опять разгорячился; привел он в движение и одного довольно важного
чиновника, который изготовил подробный отчет и разослал его по инстанциям;
голос по телефону, который именовал стихи и гимны памфлетами... да еще
нескольких посыльных, которым велено было отвезти донесения - письма,