"Йозеф Ратцингер. Лекция Папы Римского в университете Регенсбурга " - читать интересную книгу автора

Решающим утверждением в этой аргументации против обращения в веру силой
является: неразумное деяние претит природе Бога. Издатель Theodore Khoury
комментирует: для императора, византийца, воспитанного на греческой
философии, это утверждение очевидно. Для мусульманского же учения, напротив,
Бог абсолютно трансцендентен. Его воля не связана ни с одной из наших
категорий, вероятно, даже с категорией разумности. В этом контексте Khoury
цитирует произведение известного французского исламиста Р. Арналдеса,
который отмечает, что Ибн Хацн доходит до того, что заявляет, что Бог,
якобы, не связан даже со Своим словом, и ничто не обязывает Его открыть нам
истину. Что, будь Его воля, человек практиковал бы даже идолопоклонничество.
Здесь в понимании Бога, и, следовательно, в конкретном осуществлении
религии, проявляет себя дилемма, которая сегодня бросает нам прямой вызов.
Убеждение, что действие против разума противоречит природе Бога - это лишь
греческая мысль, либо оно действительно всегда и само по себе? Думаю, что
здесь проявляется глубокое согласие между тем, что является греческим в
лучшем смысле и тем, что есть вера в Бога на основе Библии. Изменяя первый
стих Книги Бытия, - первый стих всего Священного Писания, - Иоанн начал
пролог своего Евангелия словами: "В начале был logos". Именно это слово
использует император: Бог действует логосом. Logos означает одновременно
разум и слово - разум, который является сотворяющим и способен сообщаться,
но, именно, как разум. Иоанн тем самым подарил нам заключительное слово о
библейской концепции Бога, слово, в котором все пути библейской веры, -
зачастую трудные и извилистые - достигают своей цели, находят свой синтез. В
начале был logos, и logos есть Бог, говорит нам евангелист. Встреча между
библейским посланием и греческой мыслью не была простой случайностью.
Видение св. Павла, перед которым закрылись пути в Азию и который, во сне,
увидел македонца и услышал его мольбу: "Приди в Македонию и помоги нам!"
(ср. Деян 16,6-10) - это видение может быть интерпретировано как некая
"конденсация" глубокой необходимости сближения между библейской верой и
греческой мыслью.
В действительности это сближение началось еще давно. Уже таинственное
имя Бога из неопалимой купины, отделяющее этого Бога от сонма божеств со
множеством имен, утверждая только Его "Я есмь", только Его бытие, является
по отношению к мифу опровержением, в близкой аналогии с которым стоит
попытка Сократа победить и преодолеть тот же миф. Процесс, начатый в
неопалимой купине, достигает - в рамках Ветхого Завета - новой зрелости во
время ссылки, где Бог Израиля, - лишенного теперь земли и культа, -
объявляет Себя Богом неба и земли, представляя Себя простой формулой,
продлевающей слово из купины: "Я есмь". С этим новым знанием Бога идет
вровень некая разновидность просвещения, энергично выражающая себя в
осмеянии божеств, которые являются всего лишь плодом человеческих рук (ср.
Пс 115). Так, несмотря на всю остроту несогласия с греческими правителями,
желавшими добиться силой приверженности греческому стилю жизни и их
идолопоклонническому культу, библейская вера в эллинистическую эпоху
внутренне шла навстречу лучшей части греческой мысли, вплоть до взаимного
контакта, который затем происходит, особенно в поздней литературе
премудрости. Сегодня мы знаем, что греческий перевод Ветхого Завета,
осуществленный в Александрии - "Септуагинта" - это больше, чем просто
перевод (что, вероятно, следует рассматривать скорее недостатком, чем
достоинством) иудейского текста: это самостоятельное письменное