"Анри де Ренье. Провинциальное развлечение" - читать интересную книгу автора

уже чужим им, настолько чужим, что Клара даже не узнавала меня. При звоне
моего стакана, который я ударил ножом, она повернула голову в мою сторону.
Глаза ее смотрели на меня одно мгновение, потом отвернулись, словно лицо мое
совершенно изгладилось из ее памяти. Весьма своеобразное впечатление не
существовать больше для человека, которого ты держал в своих объятиях, к
телу которого ты прикасался. Может быть, оно очень мучительно? Я не умел бы
ответить на этот вопрос.
Я сделал знак метрдотелю. Он подходил со счетом на тарелке, улыбающийся
и толстый. Щедро получив на чай, он поклонился.
- Господин барон оставляют за собою столик на завтра?
Я сделал отрицательный знак и вышел.
Погода была хорошая. Туман рассеялся. Луна сияла на небе. Высокие
фонари бросали розовый свет. Часы мои показывали десять. Я позвал извозчика.
Момент моего отъезда приближался. Множество образов теснилось в моей памяти.
Прежние отъезды, зимою на Ривьеру, летом на нормандские пляжи, осенние и
весенние отъезды в Италию или Испанию. Всплывали все новые и новые
воспоминания. Я снова видел деревни, города, живописные пейзажи, лица.
Радостное оживление отъездов, торопливость возвращений, я не буду испытывать
вас больше! Ах, с каким удовольствием вдыхаешь воздух Парижа после этих
отлучек, как приятно звучат шаги на его тротуарах! А возвращение в свой дом,
куча ожидающих вас писем, знакомая комната и постель, возобновление старых
привычек, первый обмен рукопожатиями! О, прежние отъезды, прежние
возвращения, значит, кончено с вами! Этот вечер был моим последним парижским
вечером. Вокзал, к которому я направлялся, завладеет мною и не позволит мне
убежать, поезд, в который я сяду, унесет меня навсегда. Целая половина моей
жизни безвозвратно уходила в прошлое. Я никогда не увижу больше этого дома,
этого фонаря, этого прохожего, спину этого кучера, никогда не увижу учтивого
лица г-на Жюля Прелара, которого я узнавал подле моих чемоданов, в сутолоке
большого зала, где он пунктуально поджидал меня. Вдруг мною овладело тяжелое
уныние. Ах, почему нож бродяги или сумасшедшего не вонзился в мое тело?
Почему вместо того, чтобы располагаться в этом купе, отдававшем копотью и
пылью, я не лежал на уединенной дорожке Булонского леса окровавленный,
недвижный, на берегу маленького тихого озера, в кротком сиянии луны?

Я был один. При отходе поезда несколько пассажиров хотели было
расположиться подле меня, но потом все они меняли свое решение. Один из них,
толстяк, положивший было свой багаж в сетку, через минуту возвратился за ним
и перенес в другое место. Таким образом, все купе было в моем распоряжении.
Я мог растянуться в нем, как мне хотелось, разложить иначе подушки, завесить
лампу или оставить ее открытой, читать, спать, вести себя по собственному
усмотрению. Мне не с кем было заговорить, и никто не мог заговорить со мною.
Ничто не развлекало моих мыслей, и в моем распоряжении был десяток часов,
чтобы продумать их все до конца. Не предвиделось никакой помехи. Мне не
нужно было даже менять поезда в Валлене, как это приходилось делать раньше
при поездках в П., куда я прибуду ровно в восемь часов утра.
Иначе было во время поездок, которые я совершал в детстве. Тогда нужно
было останавливаться ночью в Валлене и ожидать там в течение трех часов
поезда в П. Эти часы я проводил, блуждая по почти пустому вокзалу или
забившись на диван в зале ожиданий. Матовые шары газовых фонарей освещали
кресла и диван, обитые зеленоватым бархатом. У буфета заспанный официант