"Вард Рейслинк. Ладан и слезы " - читать интересную книгу автора

копыт, громыханью тележек и приглушенным мужским и женским голосам. Караван
беженцев не переставал тянуться всю ночь в сторону береговой границы.
"Кровавый след побежденных", - сказал мой папа. Он умел находить для таких
вещей удивительные названия.
Временами мне чудилось, будто ведьмин дом стоит на дне глубокого канала
и беженцы скользят на моторных лодках по зеркальной глади прямо над нашими
головами. Чушь, конечно, но мне так казалось, потому что доносившийся с
улицы отдаленный шум здесь, в темноте, представлялся чем-то
сверхъестественным. Услышав мой вздох, мама ласково спросила:
- Не спишь, Валдо?
- Нет, мама, - прошептал я.
- Закрой глаза и постарайся ни о чем не думать, - посоветовала она.
Я пытался заснуть, но у меня ничего не получалось. Прежде всего,
невозможно было ни о чем не думать. Одна мысль набегала на другую, одно
впечатление сменялось другим, одна картина - другой. И потом, мне было очень
страшно. А тот, кто испытывает страх, не может ни о чем не думать.
- Здесь пахнет ладаном, - тихо сказал я, ни к кому не обращаясь, но
втайне надеясь, что меня услышит скорее мама, чем папа.
- Слушай, Kerkuiltje,[1] - проворчал папа, - может, ты наконец закроешь
глаза и уснешь!
Это прозвище он дал мне, когда я был совсем маленьким и питал странное,
необъяснимое пристрастие к запаху ладана. Мама полагала, что это какая-то
врожденная, болезненная склонность, а папа пообещал при случае показать меня
психиатру, но я решительно взбунтовался: я терпеть не мог психиатров и
почему-то вообразил, что они будут вырезать куски из моего тела, чтобы
удалить эту болезненную склонность. Я рыдал так отчаянно, что папа тут же
отказался от своего намерения. Я же от своего пристрастия к ладану не
отказался. Да и невозможно было с ним бороться: приторно-сладкий смолистый
запах приводил меня в восторг, опьянял, кружил голову легким весельем. Даже
когда дядя Геррит лежал в церкви и его отпевали, чтобы потом опустить в
могилу, а ладан густой пеленой плыл над мерцающими свечами, я наслаждался
его ароматом. Это было неприлично, я и сам сознавал это, но что я мог
поделать. Ладан словно околдовал меня, я всей душой желал, чтобы этому
волшебному дурману не было конца. Менеер священник немилосердно фальшивил,
тетя Леа и Юлиантье громко рыдали, истязаемый церковным звонарем орган
душераздирающе стонал, но все это не имело никакого значения, ибо
прекрасный, душистый ладан начисто уничтожал пропасть между
чувствительностью и бездушием, - пропасть, разделяющую живых и мертвых.
На чердаке ведьминого дома тоже пахло ладаном. Это вовсе не моя
выдумка. Я просто где-то читал, что ведьмы, становясь невидимками, оставляют
за собой запах ладана. Нет, я не ошибался, в мансарде пахло ладаном, и это
было вернейшим доказательством, что старуха - самая настоящая ведьма.
Мне стало совсем жутко, я боялся закрыть глаза. Я слышал, как мама
сказала папе:
- Тут, по-моему, есть блохи. Меня всю искусали. Папа беспокойно
заворочался в постели, мне показалось, что он тоже стал почесываться.
- Если это единственное неудобство, которое нам причинит война, -
ответил он, - то можно сказать: нам повезло.
"Блохи, - подумал я, - они вредные?" Впрочем, папа говорит о
неудобстве, а ведь неудобство - это что-то неприятное, но не опасное. Лично