"Эрнест Ренан. Жизнь Иисуса" - читать интересную книгу автора

свойственна ученому. Невежда поддается именно плохим доводам. Если бы
Лапласу нужно было привлечь толпу в пользу своей системы мира, ему нельзя
было бы ограничиться математическими доказательствами. Литтрэ, составляя
биографию человека, которого считал своим учителем, мог в своей искренности
не умалчивать даже о том, что не слишком располагает к этому человеку. Но
это случай беспримерный в истории религии. Одна лишь наука ищет голую
истину. Одна наука подтверждает истину разумными доводами и подвергает
строгой критике все способы доказательства. Без сомнения, благодаря этому
наука до сих пор и не пользуется влиянием на народ. Быть может, в будущем,
когда просвещение проникнет в народ, как нам это сулят, па толпу тоже будут
действовать только разумные, основательные доказательства. Но было бы не
очень справедливо судить о великих людях прошлого на основании этих же
принципов. Встречаются натуры, которые не могут примириться с своим
бессилием, которые принимают человечество таким, как оно есть, со всеми его
слабостями. Многое великое не могло бы совершиться без лжи и насилия. Если
бы в один прекрасный день воплотившийся идеал явился перед людьми с целью
господствовать над ними, то он очутился бы перед лицом глупости, которая
желает быть обманутой, перед лицом злобы, которая требует того, чтобы ее
укротили. Безупречен только созерцатель, который стремится лишь найти
истину, не заботясь ни о том, чтобы доставить ей торжество, ни о том, чтобы
дать ей практическое применение.

Мораль не история. Рисовать и рассказывать не значит доказывать.
Натуралист, который описывает превращения хризалиды, относится к ней без
порицания и без похвалы. Он не обвиняет ее в неблагодарности за то, что она
бросает свой саван; не находит ее чересчур смелой за то, что она создает
себе крылья; не называет ее безумной за стремление пуститься в пространство.
Можно быть страстным поклонником истины и красоты и тем не менее
обнаруживать терпимость к слабостям народа. Один идеал не имеет пятен. Наше
счастье стоило нашим предкам целых потоков слез и крови. Для того, чтобы
благочестивые души испытывали ныне у подножия алтаря внутреннее утешение,
которое дает им жизнь, понадобились целые века высокомерного принуждения,
таинства жреческой политики, железные прутья, костры. Уважение, которое
внушает к себе всякое великое явление, не нуждается ни в каких жертвах
правдивости со стороны истории. Некогда для того, чтобы быть добрым
патриотом-французом, нужно было верить в голубя Клодвига, в национальные
древности музея Сен-Дени, в непорочность орифламмы, в сверхъестественную
миссию Жанны д'Арк; надо было веровать в то, что Франция первая среди наций,
что французская монархия первенствующая среди других монархий, что Бог
оказывает особое предпочтение этой державе и постоянно занят тем, что
оказывает ей покровительство. Теперь мы знаем, что Бог покровительствует
одинаково всем державам, всем империям и королевствам, всем республикам; мы
признаем, что многие короли Франции были людьми презренными; мы признаем,
что характер французов имеет свои недостатки; мы громко восхищаемся массой
вещей иностранного происхождения. Разве поэтому мы не можем считаться
хорошими французами? Напротив, можно сказать, что мы стали лучшими
патриотами, так как вместо того, чтобы закрывать глаза на свои недостатки,
мы стараемся их исправить, и вместо того, чтобы хулить все чужеземное, мы
стараемся перенимать все, что в нем есть хорошего. Мы и христиане на такой
же лад. Кто отзывается неуважительно о средневековой монархии, о Людовике