"Эрнест Ренан. Жизнь Иисуса" - читать интересную книгу автора

спустя двести тридцать лет. Гнев и отчаяние повергали верующих в мир видений
и мечтаний. Появился первый Апокалипсис, книга Даниила. Это было как бы
возрождением пророков, только в форме, сильно отличавшейся от древней, и с
более широким взглядом на судьбы мира. Книга Даниила дала в некотором роде
окончательное выражение мессианским упованиям.

Мессия представляется уже не в виде царя, наподобие Давида и Соломона,
и не в виде теократического Кира Моисеева закона; он изображается "Сыном
Человеческим", появляющимся в облаке[138], сверхъестественным
существом, призванным судить мир и главенствовать в золотом веке. Быть
может, некоторые черты этого нового идеала заимствованы у Сосиоша из Персии,
великого ожидаемого в будущем пророка, который приготовит царство
Ормузда[139]. Во всяком случае, неизвестный автор книги Даниила
имел решительное влияние на религиозное событие, которому суждено было
преобразовать мир. Он создал всю постановку, все технические выражения
нового мессианства, и к нему приложимо то, что Иисус сказал об Иоанне
Крестителе: "До него пророки, после него Царство Божие". Несколько лет
спустя те же идеи были воспроизведены в книге, приписанной патриарху
Еноху[140]. Ессеизм, по-видимому, находившийся в прямой связи с
апокалипсической школой, возник около этого же времени[141] и
представлял собой как бы первый набросок великого учения, которое вскоре
должно было конституироваться и перевоспитать род человеческий.

Однако не следует думать, что это движение, столь глубоко религиозное и
страстное, имело в качестве двигателей особенные догматы, как это и бывало
во всех случаях борьбы, возникавшей в недрах самого христианства. Еврей этой
эпохи был меньше всего теологом. Он не задумывался над сущностью Божества;
верования в ангелов, о конце мира, о лицах Божества, зачатки которых уже
можно было различить, были вольными верованиями, рассуждениями, которым
каждый мог предаваться по свойствам его ума, но о которых огромное
большинство никогда и не слыхивало. И именно наиболее ортодоксальные люди
стояли вне всех этих частных измышлений и держались закона Моисеева во всей
его чистоте. В то время не существовало догматической власти, аналогичной
той, которую правоверное христианство предоставило Церкви. Лихорадочная
погоня за определениями, превратившая историю Церкви в историю бесконечных
словопрений, начинается лишь с III века, когда христианство попало в руки
резонерствующих рас, увлекавшихся диалектикой и метафизикой. Прения
происходили также и у иудеев; пламенные последователи школы давали почти на
все волнующие вопросы противоположные решения; но в этих диспутах, главные
черты которых сохранились в Талмуде, нет ни слова, относящегося к
спекулятивной теологии. Весь иудаизм сводился к соблюдению и поддержанию
Закона, так как он справедлив и так как при строгом соблюдении его можно
достигнуть блаженства. Никакого credo, никакого теоретического символа.
Последователь одной из самых смелых арабских философских школ, Моисей
Маймонид, мог сделаться оракулом синагоги, потому что он был очень опытным
канонистом.

В царствование последних Асмонеев и Ирода экзальтация еще усилилась.
Наступил почти непрерывный ряд религиозных движений. По мере того как власть
делалась более светской и переходила в руки неверных, еврейский народ жил