"Герберт Розендорфер. Великие перемены " - читать интересную книгу автора

трех кроватях лежали двадцать три большеносых старика, некоторые из которых
ужасно воняли. Одна постель была пустой, однако это для меня и последующих
событий не имело никакого значения.
Постепенно я привел в порядок свои мысли, и прежде всего выяснилось,
что я - это по-прежнему я, несчастный и преследуемый мандарин Гао-дай,
начальник Палаты поэтов "Двадцать девять поросших мхом скал" и что у меня
болят все части тела. Через некоторое время пришла большеносая женщина
лошадиных размеров, засунула мне в рот маленький предмет из стекла и
спросила: "Мы проснулись?" Я не знал, кого она имела в виду, говоря "мы"
(всех здесь в зале?), и смог только что-то пробормотать в ответ, поскольку у
меня во рту была эта стеклянная вещица. Мой сосед, если можно так сказать, в
общем, тот, кто лежал в кровати справа, лысый старик с белой щетинистой
бородой и без зубов, молча уставился на меня. Мне стало очень неприятно. К
счастью, моя кровать была последней в ряду, слева только стена, откуда никто
не мог глазеть на меня.
Большеносая кобылица (она тоже была вся белая, я имею в виду - одетая
во все белое, на голове у нее было что-то вроде колпака) вынула из моего рта
стеклянную вещицу, рассмотрела ее и что-то написала на доске, висящей над
моей головой. Все было белым-пребелым. Только крест на колпаке кобылицы был
красным и две маленькие пилюли, которые она мне дала, были синие. А все
остальное было белое-пребелое, как смерть.
Вскоре после этого пришла другая, чуть меньше размером, но тоже одетая
в белое, принесла кружку и сказала: "Сейчас мы выпьем это молоко". Я
ответил: "О, благородная белая дева, любимица облаков, другие любят пить
молоко, я же - нет". "Какие - другие?" - спросила она. "О, излучающая
доброту добродетельная дочь! Вы же сказали: Мы выпьем молоко". Она покачала
головой, сказала: "Нет так нет", и ушла. Позже пришел одетый в белое
мужчина, в котором я после основательных размышлений предположил врача. Он
спросил: "Как у нас дела?" Я сказал: "Лучше быть не может, хотя я, грязный
червь, этого и не заслуживаю, но как дела у вашей сиятельной милости,
снежной вершины целительного искусства, я знать не могу". "Тогда мы откроем
рот", - сказал он. Я открыл рот. Он - нет. Почему? Я этого не понимаю. Он
поковырял палочкой в моем рту и сказал: "Нам повезло". "Так, - сказал я и по
обычаю большеносых отказался от всех форм проявления вежливости, - вам
тоже?"
Но он покачал головой и ушел, не сказав ни слова. Вскоре после этого
мы - действительно мы, а именно все двадцать три человека - получили на ужин
какую-то зеленоватую кашицу, а потом в зале выключили свет.
Некоторые из стариков, как привидения, поднялись из своих постелей,
открыли бутылки и начали пить, другие стали приносить дымом жертву своим
демонам, третьи стонали, большинство дурно пахло, мой сосед через одну
кровать громко пускал ветры, двое других ссорились, начался шум, но тут
пришла кобылица, заорала: "Тихо, а то получите!" и закрыла дверь. Белые
старцы (на каждом из них и на мне тоже были белые куртки) опять заползли в
свои постели, и через некоторое время действительно установилась тишина.
Сквозь окно в зал проникал блеклый свет.
Я задумался.
Через какое-то время, обступив меня со всех четырех сторон, возникли
картины воспоминаний: последнее, что я смог поднять из черных глубин
недавнего прошлого и поднести к глазам моей души, была та харчевня в городе