"Семен Ефимович Резник. Владимир Ковалевский (Трагедия нигилиста) (Жизнь замечательных людей) " - читать интересную книгу автора

потому, что Кельсиев старался не заострять внимания следователей на
"правоведе Ковальском". Во-вторых, он вообще принижал значение лондонской
эмиграции, а значит, и свое участие в революционном движении. И наконец, он
окарикатуривал Бакунина, утверждая с иронией, что его поверхностное
бунтарство "хоть кого вылечит от охоты потрясать престолы".
Вполне вероятно, впрочем, что в Лондоне Ковалевский действительно
утратил часть "революционности", но не под влиянием Бакунина, а под
воздействием Герцена. Кельсиев рассказывает в "Исповеди", как приходилось
Александру Ивановичу остужать слишком горячие головы молодых людей,
изъявлявших готовность "пожертвовать собой", совершить "революционный
подвиг", например цареубийство. Герцен был не только противником террора: он
вообще занимал более умеренные позиции, нежели революционная петербургская
молодежь. "Неглупый, наблюдательный и остроумный" мальчик многое мог от него
воспринять, ибо вчерашнего правоведа с ломающимся голосом Герцен принял
радушно, а присмотревшись к нему поближе, предложил стать воспитателем своей
малолетней дочери Оленьки.
Владимир, не раздумывая, согласился. Необременительная должность
домашнего учителя избавляла его от ежедневных забот о хлебе насущном, а
кроме того, позволяла запросто общаться с Герценом. Впоследствии, несмотря
на происшедший между ними разрыв, Ковалевский подчеркивал, что общение с
Александром Ивановичем сыграло решающую роль в его "нравственном развитии".
Разговоры в герценовском доме вращались, конечно же, вокруг России, а
вести с родины приходили тревожные.
Осенью 1861 года в Петербурге вспыхнули студенческие беспорядки,
закончившиеся исключением и высылкой "зачинщиков", среди них Евгения
Михаэлиса.
Тогда же российскую общественность потрясли неожиданный арест, суд и
отправка в каторжные работы Михаила Михайлова...
Затем петербургские пожары в мае 1862 года и провокационные слухи,
будто в них повинны "студенты и нигилисты"...
Потом арест на границе далекого от революционной деятельности
Ветошникова, вызвавшегося доставить на родину тайную корреспонденцию.
Арест Чернышевского, Николая Серно-Соловьевича и многих других за
"сношения с лондонскими пропагандистами"...
И хлынувшая за границу волна "молодой эмиграции"...


Понятно, с каким напряженным вниманием, тревогой и болью следили за
событиями Герцен, Огарев и их ближайшее окружение, в котором далеко не
последним человеком стал Владимир Ковалевский. Через несколько лет,
оскорбленный возникшим против него подозрением, Владимир Онуфриевич
напоминал Герцену:
"Я вам был достаточно известен в течение пяти лет и горжусь тем, что
если и имел с кем-либо политические дела, то никто из имевших со мной дело
никогда не был арестован по моей вине или неосторожности. Сопоставьте с
нынешними обвинениями то, что я знал в подлинности все Михайловское и
Шелгуновское дело, что я знал провозивших прокламации, из которых никто не
был арестован, что я знал Якубовича и его первый проект, а после и второй,
что я отдал и последние деньги и паспорт, чтобы выручить из Лондона
Трубецкого, где он погибал, что я знал и видел приезд известного вам