"Семен Резник. Николай Вавилов ("Жизнь замечательных людей" #452) " - читать интересную книгу автора

конца не признается себе в этом только из трусости перед самим собой... Да и
следует ли ему заниматься наукой? Не больше ли пользы будет, если, окончив
институт, он поедет в какой-нибудь дальний уезд - учить крестьян лучшие
урожаи выращивать на их скудной землице?..
Как же близки и необходимы были ему мысли Дмитрия Николаевича об
общественной полезности "чистой" науки, которые Прянишников выражал пусть с
меньшим блеском, но с не меньшей убежденностью, чем Тимирязев.
В беседах с Дмитрием Николаевичем ему становились ясными не только
проблемы научные, но и этические. И это, может быть, не менее важно было
тогда для него. Это тоже был перекресток.

4

А скоро перед ним оказался еще один. Тот, на котором разошелся он с
Дмитрием Николаевичем. Нет, разрыва при этом не последовало. Учитель и
ученик, они всю жизнь бережно хранили свою дружбу! Но шли разными дорогами.
Николай не захотел посвятить себя исследованиям питания растений.
Почему? Мы можем лишь теряться в догадках. Не показался ли ему путь, по
которому шел Прянишников, слишком уже проторенным? Вегетационный метод
действовал безотказно. Так стоило ли прошагать всю жизнь по столь ясному
пути?
И он пошел в другую сторону.
Наверное, промучился не одну ночь, прежде чем решился объявить учителю
о своей "измене".
А может быть, Прянишников сам благословил его? Увидел, то этому
студенту дано не продолжать уже начатое, а начинать сначала?
И еще перекрестки...
На кафедре С. И. Ростовцева Вавилов увлекся изучением болезней
растений, составил гербарий паразитических грибов.
А перед самым окончанием курса будущий растениевод вдруг стал зоологом.
Профессор Н. М. Кулагин задумал всесторонне исследовать вредителей
сельскохозяйственных культур Московской губернии. Николай первым взял тему.
О полевых слизнях. И выполнил работу так, что ее засчитали ему как
дипломную. Даже выпустили отдельной книгой, и Московский политехнический
музей присудил ее автору премию имени основателя музея профессора А. П.
Богданова.
Но и профессор Кулагин не увлек его за собой.
Никто не увлек...
Теперь уже немного, совсем немного осталось до того дня, когда Николай
напишет:
"Петровке предъявляю одно лишь серьезное обвинение. В Петровке была
милая, хорошая общественная среда, были недурные научные работники, но в ней
не было огня научной мысли, мысли зажигающей и увлекающей за собой. Была
недурная учеба, но кипучей работы научной мысли, синтеза - я не ощутил. Были
блестки, вроде Худякова, быстро гаснущие, была скромная внутренняя
работа, несомненно талантливая, вроде Демьянова, Прянишникова, Самойлова,
Нестерова[3] и присных, но это был стук в дверь храма науки, как про себя на
юбилее сказал Алексей Федорович;[4] эта работа была увлекательной для самих
работников, но не для нас - наблюдателей и посетителей лабораторий. А
когда-то этот огонь горел в лице Федорова,[5] Тимирязева. Ныне его не