"Семен Резник. Николай Вавилов ("Жизнь замечательных людей" #452) " - читать интересную книгу автора

Ости, пленки, солома - все это, конечно, нужно. Все это необходимо. Но
не само по себе! Должен же быть какой-то внутренний смысл в детально
разработанной классификации, делящей растения на виды, разновидности, сорта.
Должна же быть какая-то связь между сортами одной разновидности и какое-то
принципиальное отличие их от сортов другой разновидности. Не только
внешнее - в нем нетрудно разобраться, хотя и "систематики Бюро часто не
уверены в некоторых признаках"*. Но и внутреннее, связанное с историей
растения, родством и генезисом, то есть происхождением его форм!
Николай детально изучает, даже переводит с английского брошюру Аронсона
о происхождении пшеницы.
"В ней много нового и интересного. Автор - геолог и, производя
исследования в Сирии и Палестине, нашел целые поля дикой двузернянки и
дикого ячменя. Эта двузернянка признается всеми авторами за родоначальника
пшеницы.
<...>Я выписал эту брошюру, но она придет месяца через 1,5-2, и тогда
пошлю тебе ее с переводом, так как в ней очень ценное - фотографии. Попробую
написать Aaronson'y письмо, не вышлет ли двузернянку"*.
Впоследствии выяснится, что дикая двузернянка - слишком далекая
родственница культурных пшениц и родоначальницей их служить не может.
Вавилов с иронией напишет о богатой восточной фантазии Аронсона. И если пока
он с излишней доверчивостью принимает его выводы, то, во-первых, потому что
они признаются "всеми авторами", а во-вторых, он делал лишь первые
самостоятельные шаги в науке, и удивительно ли, что первые шаги оказались не
очень верными? Зато направление, в котором он их делал, было выбрано с
поразительной точностью. Не случайно же, скороговоркой сообщая в письме об
обширной литературе, которую приходится ему осваивать в библиотеке Бюро, он
подробно останавливался лишь на брошюре Аронсона.
Как видим, он не стал ждать, пока освободится Фляксбергер и ответит на
его наиболее серьезный вопрос. И правильно сделал. Потому что, если позднее
ему и удалось побеседовать с Константином Андреевичем о мучившей его
проблеме, то он мог узнать лишь, что невозмутимый ум "заведующего пшеницей"
этот вопрос никогда не беспокоил. Зачем ему, "чистому" ботанику-систематику,
предаваться сомнительным спекуляциям? Зачем пускаться в воображаемые
путешествия вглубь тысячелетий, гадать, как и почему возникали разнообразные
формы пшеницы? Разве мало ему возни с остями да пленками? Таков примерный
смысл ответа, который Николай мог услышать от Фляксбергера. И еще -
предостережение юному коллеге. Ученому не пристало заниматься гаданиями.
Только факты, строго проверенные. И чрезвычайная осторожность в выводах...
Покончив с пшеницей, Вавилов принялся за ячмень - в "синем" кабинете
Роберта Эдуардовича Регеля. Потом за овес - в "зеленом" Литвинова. Потом за
сорняки - у Александра Ивановича Мальцева, человека резкого, порывистого, "с
всегда горячим, повышенным тоном речи", как писал о нем Пангало.
Вавилов переходил из одного кабинета в другой, в библиотеке - от одного
раздела каталога к другому.
И все время чувствовал за спиной недовольство Регеля.
"Маленькую черточку, а м. б., она и очень крупная в Бюро прикладной
ботаники, отмечу - это резкая дифференциация труда <...> работа имеет,
пожалуй, форму фабричного, точнее - капиталистического предприятия. Этим
объясняется большая продуктивность Бюро. Лозунг здесь "Спасение в
специализации". Больше чем одно растение (пшеница, овес, ячмень) один