"Николай Андреевич Римский-Корсаков. Летопись моей музыкальной жизни " - читать интересную книгу автора

что могло бы действительно сделать сильное впечатление на ребенка.
Года через полтора или два после начала моих занятий с Екатериной
Николаевной она уже отказалась давать мне уроки, так как находила, что мне
нужен учитель лучше ее. Тогда меня начала учить гувернантка в доме одних
наших хороших знакомых (семейства Фель) - Ольга Никитишна, по фамилии не
помню. Не знаю, но мне казалось, что она превосходно играла. Под ее
руководством я сделал некоторые успехи. Между пьесами, которые я у нее
играл, были какие- то переложения Бейера из итальянских опер, какая- то
пьеса на мотив из балета Бургмиллера, а также сонатина Бетховена в 4 руки
(D-dur), которая мне нравилась. Помню, что я играл с ней в 4 руки, между
прочим, попурри Маркса на мотивы из "Пророка" и "Diamants de la couronne".
Ольга Никитишна учила меня год или полтора, а после нее я перешел к ее
ученице - Ольге Феликсовне Фель, которая играла тоже довольно хорошо. Из
пьес того времени я помню: увертюру "Отелло" в 2 руки (исполнялась в гораздо
более медленном темпе, чем следует), скерцо A-dur из сонаты Бетховена A-dur
op. 2, попурри из "Гугенотов" в 2 руки, фантазию на мотивы из "Риголетто"
(чья, не помню, но легкая), фантазию на мотивы из "Zar und Zimmermann",
увертюру "Весталки" в 4 руки. С Ольгой Феликсовной я занимался года три,
словом, до 12 лет (1856 г.). Мне казалось, что она играла довольно хорошо;
но однажды меня поразила сво- ей игрой дама (по фамилии не помню),
приезжавшая как-то в Тихвин, которую я видел у Ольги Феликсовны; играла она
"Si l'oiseau j'etais". Лет 11 или 12 мне случалось играть в 4 руки и в 8 рук
у наших знакомых Калисских. Я помню, что у них тогда бывал инженерный
полковник Воробьев, который считался в Тихвине хорошим пианистом. Мы
игрывали увертюру "Отелло" в 8 рук2.
Из другой инструментальной музыки я ничего не слыхал в Тихвине; там
не было ни скрипачей, ни виолончелистов любителей. Тихвинский бальный
оркестр состоял долгое время из скрипки, на которой выпиливал польки и
кадрили некий Николай, и бубна, в который артистически бил Кузьма, маляр по
профессии и большой пьяница. В последние годы появились евреи (скрипка,
цимбалы и бубен), которые затмили Николая с Кузьмой и сделались модными
музыкантами.
По части вокальной музыки я слыхал только одну тихвинскую барышню -
Баранову, певшую романс "Что ты спишь, мужичок"; затем, кроме пения моего
отца, оставалась духовная музыка, т.е. пение в женском и мужском монастырях.
В женском монастыре пели неважно, а в мужском, сколько помню, порядочно. Я
любил некоторые херувимские и другие пьесы
Бортнянского; также ею концерт "Слава в вышних" и из простого пения
"Благослови душе моя", "Кресту твоему", "Свете тихий" за всенощной.
Церковное пение, при красивой обстановке архимандритского богослужения,
делало на меня большее впечатление, чем светская музыка, хотя я вообще не
был впечатлительным мальчиком. Из всех известных мне пьес наибольшее
наслаждение мне доставляли "Песня сироты" и дуэт из "Жизни за царя". Ноты
эти были у нас дома, и я однажды вздумал их проиграть. Моя мать говорила
тогда мне, что это лучшее место из оперы. Она дурно помнила "Жизнь за царя",
и не знаю даже, видела ли на сцене3.
Дядя мой (Петр Петрович) пел несколько прекрасных русских песен:
"Шарлатарла из партарлы", "Не сон мою головушку клонит", "Как по травке по
муравке" и проч. Он помнил эти песни еще с детства, когда жил в деревне
Никольское, Тихвинского уезда, принадлежавшей моему деду. Мать моя тоже пела