"Жан-Мишель Риу. Тайна Шампольона " - читать интересную книгу автора

экспедиции в Египет.[6] Век Просвещения заканчивался, гражданин Республики
верил в языческое чудо разума: прогресс осветит торговлю между народами,
наука разрешит тайны, коими извечно питались деспотизм и мракобесие Старого
Режима. Мы готовы были содействовать рождению мира, где будет господствовать
знание. Молния, пар, гравитация - все это будет объяснено не просто
молитвами и магией. Не понадобится больше колдовства, чтобы пересечь океан:
буссоль, компас и карты проведут нас лучше, чем бог Нептун. Отныне человек
станет жить в мире, предназначение коего в том, чтобы бороться со всем этим
гнетом. Догмы разрушатся, и зарождающиеся сомнения покажутся отраднее, чем
жизнь наших предков, проведенная в тени Короля-Солнца. Завоевания разума -
на сей раз все будет ради них. Потребуется тяжкий труд, честный труд во имя
человека образованного и свободного, и эти слова придадут мужества наименее
отважным - даже мне, которому стукнуло уже пятьдесят два года, когда 19 мая
1798 года я ступил на палубу "Отважного".[7]
В числе ста пятидесяти с лишним ученых и не менее тридцати тысяч
солдат[8] я отплывал в Египет вместе с Бонапартом.
Я отправлялся на завоевание уснувшего мира.
Воевать, унижать туземцев? Об этом не могло быть и речи. Пусть барабаны
вели за собой военных, но для нас, для ученых, они были всего лишь
вспомогательными орудиями армии совершенно иного толка. А среди задач,
стоявших перед нами, значилась расшифровка истины, коя отказывалась
раскрываться сама. Письменность фараонов, образованная кабалистическими
знаками, - вот что было почетной и добродетельной целью для слуг науки.
Продвигаясь вверх по Нилу, ученые должны были разгадать эти тайны, которые
даже греки, наши античные предшественники, не смогли расшифровать.
Разумеется, некоторые насмехались над нашим предприятием и даже
угрожали нам: "Знаки, начертанные на стенах храмов, непобедимы и
священны..." Но этого было недостаточно, чтобы заставить нас усомниться.
Разум всегда должен побеждать.

Вера в письмена божественного происхождения, возможно, и раздражала
приверженцев республиканской мудрости, но гениальный Моцарт, свободомыслящий
франкмасон, разве он сам не уплатил свой долг Египту, в 1791 году написав
оперу "Волшебная флейта"? Не это ли вынудило Европу заинтересоваться тайнами
Нила?
В Париже, я это очень хорошо помню, возникла мода.
Мебель, картины, ковры, позолота - все это понемногу заимствовалось у
египетского стиля. На приемах я встречал честных граждан, ярых
республиканцев, которые имели у себя кто гипсовую копию пирамиды, кто
сфинкса, вырезанного из гранита, кто набитых соломой змей; через различных
сметливых и подозрительных дельцов все это доходило до парижских салонов.
В собственном доме я изо всех сил старался не видеть в центре вестибюля
кожаный саркофаг, покрытый кроваво-красной известью, его всучили Гортензии в
одной лавке неподалеку от Лувра. Ко всему прочему, жена моя приказала обить
салон тканью, на которой теснились изображения обелисков, развалин храмов,
пальм и сфинксов.
В этой комнате, превращенной в подобие Египта, она, вздыхая, пожирала
статьи из "Журнала роскоши и моды", в которых авторы бесконечно рассуждали
об опере Вольфганга-Амадея Моцарта. Бесспорно, потрясающее произведение, и я
целиком и полностью присоединяюсь к музыкальным критикам. "Волшебная