"Виктор Робсман. Персидские новеллы и другие рассказы" - читать интересную книгу автора

принадлежит им. Вся армия! Вся казна! Все, что на земле и под землей! Все,
что на воде и в воздухе! А у вас что есть? Ничего! Одна лишь голая правда.
Этого очень мало... Все это он не говорил, а кричал, как будто был нами
очень недоволен, тогда как, на самом деле, разговор с нами располагал его к
слезам; он с удовольствием расплакался бы над нашей горькой участью, если бы
только позволял ему его ранг, его чин и честь солдата. А мы, слушая его, не
умели объяснить - чем руководствуется совесть, когда диктует разуму свою
волю. Одно лишь известно было нам, что согласование судьбы со свободой
человека уму недоступно... - Мы намного старше вас! - продолжал эмир-лашкер,
вставая и снова садясь на ковер, пригубливаясь к чаю, как к ликеру. - Мы
научились письменности на два тысячелетия раньше вас, и наша письменность
напоминает живопись; мы не пишем, а рисуем, не читаем, а поем... Он знакомил
нас с обычаями своего народа, как с потусторонним миром. - Вы не сможете
привыкнуть к нашему календарю, - говорил он, прикрикивая и как будто сердясь
за это на нас. - Вы не сможете понять, почему наш день начинается и
кончается с заходом солнца; почему стрелка нашего компаса показывает не на
север, как у вас, а на юг... О, вы многому здесь удивитесь! Потом,
перечисляя по пальцам, он рассказывал нам, сколько раз мы должны были
умереть от рук наемных убийц, быть отравленными, задушенными, зарезанными и,
несмотря на все козни наших врагов, продолжаем жить, потому что так хочет
Бог! - Но теперь, - кричал он на нас с любовью, - вы должны жить осторожно,
остерегаться друзей не менее, чем врагов. Запомните навсегда мудрые поучения
Саади: "Бойтесь слабого врага более, чем сильного, ибо проявляя покорность и
притворяясь другом, он желает только стать мощным врагом... Когда враг
исчерпает все хитрости свои, он начинает потрясать цепью дружбы.
Следовательно, он старается тогда стать другом, когда не может быть
врагом..." Вскоре нас увели в полицейское управление.

Наступила наконец персидская зима со студеными ночами и жарким
полуденным солнцем. Полицейские надели зимние шинели и уже не расставались с
ними даже на время сна. Они разжигали на посту маленькие костры в
"мангалах", а возвращаясь в казарму, приносили с собой краденые дрова и жгли
их в печке-времянке; она всегда пылала, всегда была раскалена, и мы
сравнивали себя с грешниками в аду... Нас загнали в угол казармы с наглухо
затворенным окном в головной части нашей койки-топчана, и с печкой-времянкой
у наших ног. Она привлекала к себе всех зябнущих (а кто из рожденных на этой
горячей земле не зябнет даже в летнюю ночь!), и эта пылающая печь заменяла
им солнце. Мы здесь не одиноки; сменяющиеся постовые полицейские приходят
сюда разуться, погреть у огня голые ноги, подремать на нарах, посудачить
между собой, как в бане, обо всем, что было и чего не было. Сюда приводят
напуганных воришек с бегающими глазами, выдающих себя за убийц, ибо позорнее
здесь быть вором, чем убийцей; в старину их распинали на кресте, а в наше
время им отсекают руку повыше локтя. Сюда приводят развязных головорезов
"чагукешей", для которых нет лучшего спорта, чем поножовщина. Сюда приводят
присмиревших проституток, напоминающих искупительные жертвы из лупанария; не
из благочестия, а для приманки они все еще носят черные стыдливые чадры. Эти
продажные женщины-подростки ластятся к нам, предлагают нам деньги,
заработанные своим постыдным трудом; они жалеют нас больше, чем себя. Они
открывают перед нами свои детские лица, разрисованные белилами и сурьмой, и
плачут. - Миленькие мои, хорошие... - причитала падшая девочка, совсем