"Виктор Робсман. Живые видения" - читать интересную книгу автора

теперь стоит плач и стон, и нет числа свежим могилам... Она не могла всему
этому поверить, потому что все это не вмещалось в ее чистом сердце. А была
тогда последняя великопостная неделя, и она останавливала меня на каждом
слове, говоря, что не время в такие дни говорить о нечестивом. - Сейчас
каждая душа скорбит, - прервала меня Даша. - Сейчас нашего Бога люди
судят! - О чем вы здесь? - сказал, входя, садовник и посмотрел с особенным
интересом на Дашу, потом на меня, о чем-то догадываясь, что-то поняв
по-своему, и аккуратно сел у стены на сбитый войлочный ковер. Лицо его
выглядело усталым, серым, он показался мне совсем старым, больным. Он снова
посмотрел на Дашу и стал говорить о другом, не о том, о чем сейчас думал. Он
рассказывал о плодах, истощающих землю, пожаловался на яблоню, которая
худеет (он так и сказал "худеет", а не сохнет) и одной стороной совсем уже
плоха. - Ее ветер студит, - рассуждал он как бы с самим собой, - холодные
здесь ветра, ледниковые, как при сотворении мира... Надо ее теплее укрыть, а
то помрет... Даша слушала его рассеянно, без внимания, думая о чем-то своем,
чрезвычайно для нее важном, и, не зная вполне почему, она заплакала. - Чего
ты, Дарья? - спросил отец, хотя отлично знал, какая жизнь происходит сейчас
в ней; на ее одухотворенном лице можно было увидеть все, что совершалось в
эти дни на земле и на небесах. Скоро наступила ночь. Все попрятались по
своим углам, и стало как-то очень тихо, пусто, одиноко. Лежа на худых
ряднах, я прислушивался к этой неподвижной тишине, стараясь запомнить и
понять эту маленькую, неприметную на земле жизнь людей, показавшуюся мне
вдруг весьма значительной. За тонкой стеной послышались всхлипывания Даши;
была Великая Пятница и Даша хоронила Христа. Я понял тогда, что Даша плакала
не напрасно.


В гостях у Тамерлана[1]

На вокзальной площади Самарканда полно людей. Все покорно и безропотно
ожидают своей очереди на билет, как ждут неудачники выигрыша по Внешнему
Государственному Займу. Такой порядок заведен здесь надолго, может быть
навсегда, и пассажиры привыкли к нему, никто больше не спешит к поезду,
рассчитывая только на счастливый случай, на удачу. Привокзальная площадь
стала для них как бы родным домом, они обжились на ней, как цыгане на новом
месте. У всех развязаны дорожные узлы, раскрыты чемоданы, разобраны
неприглядные пожитки, все их добро, накопленное в результате целой жизни.
Здесь же, на площади, они варят чай в жестяных чайниках, пекут ржаные
лепешки на древесных углях, играют в карты или в нарды и, несмотря на
пылающую жару, пьют водку стаканами. Быстро пьянея, они сразу засыпают
мертвым сном.
Горячее солнце сжигает мысли и желания. Нигде не видно бодрых,
жизнерадостных людей, не слышно птиц, притаившихся на голых ветках. Всех
клонит ко сну. В ожидании старомодного извозчика, которые поныне не
перевелись в этих местах, я с трудом преодолеваю дремоту, стоя на открытом
месте. - Лошадь здесь дороже паровоза... - заговаривает со мной раздраженный
пассажир, приглашая меня присесть среди дороги на его деревянный сундучок. -
Да... - продолжает он, - лошадь можно съесть, а паровоз - нельзя... Не знаю,
шутит ли он, или говорит правду, но извозчика все еще нет, как будто на
самом деле съели по дороге его лошадь. Скоро, однако, показывается из-за