"Виктор Робсман. Живые видения" - читать интересную книгу автора

коммунальной квартире - прелестное, неиспорченное дитя! Не зная тебя, ни
твоей болезни, она встретила тебя тогда на лестнице и поняла, что она нужна
тебе; подхватив твой чемодан, который, как говорил ты, был для тебя тяжелее
Горного Бадахшана, откуда ты вернулся больным, она легко внесла его в эту
комнату, а тебя уложила в постель; ты пролежал в ней более года, расставаясь
с жизнью каждый день... А разве забыл ты свою смерть от брюшного тифа в
долине Вахша, в горах Таджикистана, или - когда ты дважды умирал от
возвратного тифа в Хороге, на краю земли? Ты, конечно, не можешь вспомнить
теперь, как много дней и как много ночей ты не жил тогда на земле, находясь
в беспамятстве, и где была в то время твоя душа, пока снова не вернулся к
своей земной жизни. И ты сам говорил мне тогда, что смерти нет. Как же могу
я теперь поверить в смерть Алеши? Слушая дядюшку, я был всецело на стороне
его мистической души, хотя и с трудом припоминая все перечисленные им случаи
моей смерти, не преодолевшие моих жизненных сил. И тогда я стал понимать,
что все наши беспокойства напрасны, что смерть - еще не есть смерть, и
умереть еще не значит перестать жить... Как мог я не знать этого прежде?

С некоторого времени Илья Андреевич занимал довольно поместительную
комнату, в переднем углу которой, при самом входе в нее, была отделена
занавеской кухня, которую сравнивал он с чуланом старьевщика. Здесь прятался
от света все еще не утративший своей былой красоты овальный столовый стол из
палисандрового дерева с позолоченной бронзой по краям, словно одетый в
дорогую парчу. У него тоже была своя родословная; над ним работали лучшие
краснодеревцы Милана, придавая причудливые формы каждой ножке стола,
изогнутой, как в пластичном танце; его украшали позолоченной бронзой,
изразцами деревянной мозаики "маркетри", покрывали пожизненной живописью и
неувядающей лакировкой; так работает скульптор над своим изваянием. А потом,
в бережной упаковке, подобно хрупкой статуе, его доставили в чужую страну
для светской жизни. Он принадлежал к благородному семейству чопорной мебели
прошлого столетия и теперь доживал свой век среди грубых, недостойных его
вещей, сброшенных в одну с ним груду, наравне с людьми. Он служил дядюшке
как бы свалочным местом, куда складывал он свои хозяйственные предметы
домашнего обихода: грязные, почерневшие от копоти кастрюли и судки, столовую
посуду, поражавшую своим несоответствием, несуразным набором, сочетанием
красивого с безобразным, приятного с отвратительным. Наряду с тяжелыми, как
гири, тарелками, мисками, блюдцами, вылепленными наспех из глины неопытной
рукой, робко выглядывали, словно краденные, севрские чашки из
бледно-голубого фарфора, легкие, как лепестки цветов; они никому теперь не
были здесь нужны. В лучшие дни они появлялись на званых обедах и вечерах, к
ним тянулись губами, как в поцелуе, едва касаясь пальцами тонкого ушка, и
любители прекрасного смотрели на них долгим влюбленным взглядом, как если бы
они были живыми и могли заговорить... Среди оловянных ложек и съеденных
ржавчиной вилок и ножей стыдливо пряталось благородное серебро, уцелевшее от
прошлой жизни. Илья Андреевич не пользовался им, он даже не знал, что оно у
него есть; потускневшее, давно не чищенное, грязное, оно все еще не могло
примириться с равенством неравного, оставаясь чистопробным серебром... В
темный угол с чахоточными пятнами на стенах, куда дядюшка, по обыкновению,
сбрасывал стоптанные башмаки, сношенные рубашки, пивные бутылки, склянки и
пузырьки от лекарств, была загнана теперь за ненадобностью великолепная
хрустальная ваза, и лучи ее вырывались из мрака немым укором, когда