"Екатерина Вторая. О величии России" - читать интересную книгу автора

Карла застал нас всех слушающими молитвы и точно исполняющими
предписания Поста, по нашему обряду. Я ответила великому князю через карлу
обычным приветствием, и он ушел. Карла, вернувшись в комнату своего
хозяина,- потому ли, что он действительно проникся уважением к тому, что он
видел, или потому, что он хотел посоветовать своему дорогому владыке и
хозяину, который был менее всего набожен, делать то же, или просто по
легкомыслию,- стал расхваливать набожность, царившую у меня в комнатах, и
этим вызвал в нем дурное против меня расположение духа.
В первый раз, как я увидела великого князя, он начал с того, что
надулся на меня; когда я спросила, какая тому причина, он стал очень меня
бранить за излишнюю набожность, в которую, по его мнению, я впала. Я
спросила, кто это ему сказал. Тогда он мне назвал своего карлу, как
свидетеля-очевидца. Я сказала ему, что не делала больше того, что
требовалось и чему все подчинялись и от чего нельзя было уклониться без
скандала; но он был противного мнения. Этот спор кончился, как и большинство
споров кончаются, то есть тем, что каждый остался при своем
Стр. 503
мнении, и Его Императорское Высочество, не имея за обедней никого
другого, с кем бы поговорить, кроме меня, понемногу перестал на меня дуться.
Два дня спустя случилась другая тревога. Утром, в то время как у меня
служили заутреню, девица Шенк, растерянная, вошла ко мне и сказала, что с
матерью нехорошо, что она в обмороке; я тотчас же побежала туда и нашла ее
лежащей на полу, на матраце, но уже очнувшейся. Я позволила себе спросить,
что с нею; она мне сказала, что хотела пустить себе кровь, но что хирург был
настолько неловок, что промахнулся четыре раза и на обеих руках, и на обеих
ногах, и что она упала в обморок. Я знала, что она, впрочем, боится
кровопускания, но я не знала, что она имела намерение пустить себе кровь, ни
того даже, что это ей было нужно; однако она стала меня упрекать, что я не
принимаю участия в ее состоянии, и наговорила мне кучу неприятных вещей по
этому поводу. Я извинялась, как могла, сознаваясь в своем неведении, но,
видя, что она очень сердится, я замолчала и старалась удержать слезы и ушла
только тогда, когда она мне это приказала с явной досадой.
Когда я вернулась в слезах к себе в комнату, женщины мои хотели узнать
тому причину, которую я им попросту и объяснила. Я ходила несколько раз в
день в покои матери и оставалась там сколько нужно, чтобы не быть ей в
тягость; в отношении к ней это было весьма существенно, и к этому я так
привыкла, что нет ничего, чего бы я так избегала в моей жизни, как быть в
тягость, и всегда удалялась в ту минуту, когда у меня в уме зарождалось
подозрение, что я могу быть в тягость и, следовательно, нагонять тоску. Но
знаю по опыту, что не все держатся этого правила, потому что мое терпение
часто подвергали испытанию те, кто не умеет уйти прежде, чем сделаться в
тягость или нагнать тоску.
Потом мать испытала очень существенное огорчение. Она получила известие
в минуту, когда всего менее его ожидала, что ее дочь, моя младшая сестра
Елисавета, умерла внезапно, когда ей было года три-четыре. Она этим была
очень опечалена, я тоже ее оплакивала.
Несколько дней спустя, в одно прекрасное утро, императрица вошла ко мне
в комнату. Она послала за матеСтр. 504
рью и вошла с нею в мою уборную, где они обе наедине имели длинный
разговор, после которого они возвратились в мою спальню, и я увидела, что у