"В.Ропшин(Борис Савинков). То, чего не было (с приложениями)" - читать интересную книгу автора

эмансипировать себя - от своих заблуждений, от пережитков нравов, от
пережитков мысли".
Все это происходило в девятом, десятом, одиннадцатом годах. Стало быть,
принадлежит истории. Той самой, что повторяется дважды. Отчего же так плохо
прослушиваются серьезные симфонии революции? Не потому ли, что на кандальной
дороге, переименованной в шоссе Энтузиастов, их глушат бравурные марши?

Предательство Азефа словно бы расщепило и обуглило Савинкова. Как! Он -
героический, неутомимый и несгибаемый, - он, в сущности, был "сделан"
Азефом, точно гомункулус. Кровавый маклер, хоронясь за ширмой, дергал
ниточки, а он, Борис Савинков, буревестник, черной молнии подобный,
трепыхался над ширмой, словно чучело этой страшноватой птички.
Пытаясь разодрать нарывы самолюбия, он твердил о восстановлении
престижа и чести партии. Сам же усомнившийся в методах "террорной работы" -
устарели, несовершенны. - он тщился демонстрировать наличие пороха в
пороховницах. Да вышел-то пшик. Без Азефа вышел пшик.
Это уж было совсем непереносимо. И кто знает, не служила ли
беллетристика В. Ропшина спасительной соломинкой Б. Савинкову?
Годы спустя Сомерсет Моэм, знаменитый писатель и незнаменитый сотрудник
британской разведки, в разговоре с Савинковым заметил, что террористический
акт, должно быть, требует особого мужества. Савинков возразил: "Это такое же
дело, как всякое другое. К нему тоже привыкаешь". Напускная бравада
человека, носившего маску - сухое каменное лицо, презрительный взгляд
безжалостных глаз.

Шесть лет кряду он не жил в эмиграции, а существовал. Существовал на
руинах Боевой организации. Его воскресила весна Семнадцатого. Трон рухнул,
Савинков ринулся в Россию.
Весна была бурной и краткой, как в тундре. "Караул устал", - объявил
карнач. С Учредительным собранием было покончено. Так полагал матрос и ушел
на гражданскую. Не так полагал Савинков и тоже ушел на гражданскую.
Он блокировался с направлениями любого оттенка, лишь бы
антибольшевистское. Даже и с монархистами, полагая, что наши бурбоны чему-то
научились. Савинков готов был признать любую диктатуру (включая, разумеется,
собственную), кроме большевистской. Он верил, что любой победитель, кроме
большевиков, реанимирует Учредительное собрание. Его энергия была из того
разряда, что называют дьявольской. Он бросался за помощью к англичанам,
французам, белочехам и белополякам. Он командовал отрядами карателей,
бандами подонков, наймитами шпионами. Пути-дорожки "савинковцев" чадили
пожарищами, дергались в судорогах казненных.
Уинстон Черчилль, лично знавший Бориса Савинкова, дал ему место в своей
книге с выразительным заглавием: "Великие современники". Савинков, писал
Черчилль, сочетал в себе "мудрость государственного деятеля, качества
полководца, отвагу героя и стойкость мученика". Умный-то умный, да сильно ж
хватил через край! Поневоле вспомнишь, что и на старуху бывает проруха...
Расшифрованная стенограмма савинковского судебного процесса взяла
полтораста страниц убористого типографского текста. Едва ли не каждый пункт
обвинительного заключения обеспечивал Савинкову "вышку".
На Лубянке его не корежили, не ломали душегубными пытками - еще до
ареста он извелся в пытках душевных, что уже само по себе размывает клеймо