"В.Ропшин(Борис Савинков). То, чего не было (с приложениями)" - читать интересную книгу автора

ни солдата. Повинуясь ему, Болотов безотчетно, по кучной привычке, следовал
"конспирации". Он не прятался от родных и знакомых, а просто не мог бы
понять, как можно без нужды, для развлечения видеться со знакомыми и
родными. Он не умалчивал о партийных делах, а просто не мог бы понять, зачем
говорить о них с посторонними. Он не чуждался каждого нового человека, а
просто не мог бы понять, как можно верить первому встречному. Он не видел,
что все его отношения с людьми, начиная с дворников и швейцаров и кончая
матерью и отцом, построены на боязни, на усердном желании скрыть те
подробности жизни, которые единственно занимали его. Но если б он это
увидел, он бы не мог жить иначе. Он сказал бы себе, что эта ложь праведна,
ибо только строгою тайною охраняется партия, то есть необходимое для
революции, его хозяйство.
Еще у всех были в памяти убийство Плеве, кровавое воскресенье, взрыв
4-го февраля, и Ляоян, и Порт-Артур, и Мукден. Все старые и молодые,
чиновники и рабочие, военные и студенты, сторонники правительства и
социалисты одинаково чувствовали, что происходит что-то новое, небывалое и
потому страшное: колеблется ветхий, привычный, веками освященный порядок. Но
хотя все это чувствовали, все продолжали жить как всегда: своими ничтожными
житейскими интересами. Так же, как все, жил и Болотов. Он читал в
революционных листках и сам писал в партийных газетах, что "народ
пробудился", что "уже гордо поднято красное знамя" и что "недалеко то время,
когда падут оковы самодержавия". Но он читал и писал это не потому, что
понял величавый смысл совершавшихся в то время событий, а по многолетней
привычке говорить и писать именно эти слова. Зоркий хозяин, он давно заметил
рост своей партии и, заметив его, уверовал в неотвратимую и победоносную
революцию. Победы правительства он предвидеть не мог; он думал, что
восстанут крестьяне, сто миллионов русских крестьян. И, думая так, он был
занят своим ежедневным хозяйским делом, и пока он был занят именно им, он
действительно был полезен той революции, в которую верил.
В Берлине, накануне отъезда в Россию, он сбрил бороду, выбрал
английское, темное, не бросающееся в глаза пальто, снял улику - широкополую
шляпу - и надел котелок. Не отдавая себе отчета, он сделал это тщательно и
обдуманно. Ему нужно было слиться с толпой; слиться с толпой и быть таким,
как и все, - значило избежать досадного "наблюдения".
Уже сидя в вагоне, он купил не любимый социалистический "VorwДrts", а
бульварную, чужую ему газету. По привычке закрывшись ею, он просмотрел
телеграммы. На первой странице было крупными буквами напечатано: "Гибель
русской эскадры".
Когда Стессель сдал Порт-Артур и потом, после рокового Мукдена, -
Болотов не испытал ничего, кроме радости. Всякую войну он считал
преступлением, во всякой войне видел бойню, всегда вредную и жестокую. Но
если бы кто-нибудь спросил, что он думает о японской войне, он бы без
колебания ответил, что японская "авантюра" хотя и жестока, но полезна. Он бы
не мог ответить иначе. Он думал, что поражение России - поражение
самодержавия, победа японцев - победа революции, то есть победа партии; то
есть его, Болотова, победа. Противоречия этих двух мнений он не видел, как
не видел никто, кто слушал на митингах его речи.
Но теперь, прочитав телеграмму, он не испытал радости - знакомого и
немного стыдного чувства своей победы: в эскадре Рожественского служил его
брат, лейтенант флота, Александр Болотов.