"В.Ропшин(Борис Савинков). То, чего не было (с приложениями)" - читать интересную книгу автора

полностью.)
Ночь стояла белая, майская.
"Дорогая, незабвенная мать, - писал осужденный. - Итак, я умираю. Я
счастлив за себя, что с полным самообладанием могу отнестись к моему концу".
И - в последних строках: "Привет всем, кто меня знал и помнит".

Знали и помнили в городе Варшаве - улица Пенкная, 13, квартира 4. Там
жили Савинковы.
Мать Каляева, овдовев, осталась с детьми почти без средств. Мать
Савинкова пробавлялась на мужнину пенсию и на свои, не бог весть какие,
литературные гонорары. Агентурная справка гласит: семья Каляевых сильно
нуждается; ей помогает семья Савинковых.
В доме на Пенкной понятия "революция", "полицейщина", "деспотизм" не
были отвлеченными. Старший сын погиб в якутской ссылке. Борис едва избежал
участи Созонова, участи Каляева.
Его первый арест пришелся на вьюжное Рождество девяносто седьмого года.
Ох, как нетерпеливо поджидали Бореньку, студента Петербургского
университета. Он приехал. Мать радовалась: сыновья выходят в люди, младшие
дети здоровехоньки. Мужем она гордилась. Поляки называли его "честным
судьей", это было высокой похвалой - легион мундирных русификаторов царства
Польского не блистал ни честью, ни честностью.
Судья Савинков недурно изучил право. Увы, ему привелось полной мерой
познать бесправие. Еще не притупилась боль от гибели первенца, как второй
сын был увезен из Варшавы в Петербург, на Шпалерную, в тюрьму.
Савинков-старший заболел, его отчислили из министерства юстиции. Им овладела
мания преследования. Самая стойкая мания там, где неизбывна мания
преследователей. Тенью скользил он по комнатам, губы дрожали: "Жандармы
идут... Жандармы идут..."
Не будем задерживаться на тюремно-этапно-ссылочных перипетиях
Савинкова. Не ахти как трудны они в сравнении с нашими недавними годинами.
Примечательно вот что: Савинков начинал социал-демократом. В ссылке он
написал статью "Петербургское рабочее движение и практические задачи
социал-демократии". Статья, по слову Ленина, отличалась искренностью и
живостью. А главное, совпадала с его размышлениями о том, что делать, ибо
молодой автор прокламировал насущную необходимость "единой, сильной и
дисциплинированной организации".
Однако, внеся свой пай в изначальный капитал "партии нового типа",
Савинков вскоре изменил социал-демократии. Не овладели ли душой будущего
Ропшина эмоции, созвучные замятинским? Евгений Замятин признавался: я был
влюблен в Революцию, пока она была юной, свободной, огнеглазой любовницей, и
разлюбил, когда она стала законной супругой, ревниво блюдущей свою монополию
на любовь. Что-то эдакое чуется и в Савинкове, разве что в обратном
варианте.
Расхожие представления угнетают одноцветностью. В таких представлениях
большевик как бы держатель контрольного пакета с акциями-истинами, он на
дружеской ноге с токарями-слесарями. Меньшевик - пенсне на местечковом
носу - суетлив, труслив, трухляв, токаря-слесаря над ним потешаются. А эсер,
этот взбесившийся мелкий буржуа, прикидываясь другом народа, носит
косоворотку, и такой уж нервный, такой нервный, будто за пазухой у него
адская машинка; он либо бомбист, злонамеренно мешающий развитию массового