"Василий Васильевич Розанов. Русский Нил " - читать интересную книгу автора

семейных и государственных, и, подавленная, только думала об исполнении.
Исполнение - оно скучно, сухо. Это "учеба уроков" и "хорошее поведение".
Нужна и поэзия: поэзией и утешением, грубее - развлечением для них служили
драки, плутовство, озорство, ложь, обман, в старших классах - кутежи, водка
и тайный ночной дебош. Как заключение этого подготовления, как награда за
скучные учебные годы, давалась и получалась "казенная служба", такая или
иная, смотря по выбору, склонностям, успехам и связям или общественному
положению родителей. В основе все это было лениво и косно. Было формально и
без всякой сути в себе. Тоже удачно было это названо в 80-х годах "белым
нигилизмом". Тут не было ни отечества, ни веры, но формы "отечества" и
"веры" были. Стояли какие-то мертвые скелеты, риторические выспренности, и
им поклонялись мертвым поклонением высушенные мумии, просто с тусклым в себе
"я", без порыва, без идеала, без "будущего" в смысле мечты и вообще
чего-нибудь, отличного от "того, что есть".
Люди "как они есть" и поклоняются "тому, что есть" - общее, чем этою
формулою, я не умею выразить этого состояния.
Общею внешнею чертою, соединявшею этих людей (мальчиков и юношей), было
отсутствие чтения. На ловца и зверь бежит, говорит пословица. Правда, в
гимназии не поощрялось чтение, но в глубине явления лежало то, что если бы
чтение даже и поощрялось учителями и начальством, ученики эти все равно
ничего не стали бы читать по отсутствию внутреннего к нему мотива.
Я склонен думать, что и "русские условия" в самом обширном смысле
слова, захватывая сюда не одну политику, но и городской и сословный строй, и
церковь, и "учебу", - все вместе мало-помалу измельчили "русскую породу",
довели ее до вырождения, до бессилия, дикости, черствости, до потери самой
впечатлительности, и эта тупость впечатлительности стала не личным явлением,
но родовым, наследственным. Откуда и объясняется множеством людей отмеченный
факт, что более даровитыми в "обещающими" являются люди с крайне диких
русских окраин, "сибиряки", с Дона, с глухой-глухой Волги, из далекого
северного края, ибо эти люди выросли вне всяких влияний "русской
гражданственности" и "русского просвещения", которые, как плохой плуг землю,
только портят, а не обрабатывают человека.
Отсутствие "чтения" проходило разделяющею чертой не только между
учениками, но и между учителями. И они тоже делились на читающих я
нечитающих, на любящих книгу и не любящих книгу. Кажется, это странно
встретить в учителе гимназии. Между тем уже в 1886 году при первом посещении
мною семьи одного учителя русского языка я, на вопрос о чтении его взрослых
детей, услышал ответ, сопровождаемый полуулыбкой, полу смехом:
- У нас, в дому, читают одного Пушкина. Дети, жена и я.
- Ну что же, отличное чтение. Одного Пушкина прочитать... - Да не
Александра Сергеевича. Мы ужасно любим, собираясь все вместе, читать
Пушкина, рассказчика сцен из еврейского быта. Помираем со смеху![35]
Не знаю этого Пушкина и в первый и единственный раз о "Пушкине,
рассказчике из еврейского быта" я услышал от этого учителя русского языка в
русской гимназии, уже прослужившего 25 лет в министерстве народного
просвещения и который в этом другом Пушкине находил более вкуса и интереса,
нежели "в том, в Александре Сергеевиче", которого он, однако, по
обязанностям службы преподавал ученикам едва очень охотно.
"Нечитающая" часть учителей симбирской гимназии была, естественно, и
"непросвещенною". Они были тоже "реалистами текущего момента". Служба