"Михаил Рощин. Елка сорок первого года; Таня Боборыкина и парад Победы (Два рассказа из прошлого) " - читать интересную книгу автора

такую коробку, угощала своих гостей. Летчику несла конфету прямо в рот,
говорила: " Съешь, съешь, я знаю, ты сладкоежка". Странно было слышать, что
эдакий дядя - сладкоежка. Нам с Ингой разрешалось не больше конфетки. Потом
коробка закрывалась и пряталась в буфет. Однажды я обиделся. Нашел такую
коробку, вытащил конфет пять-шесть, снял с них юбочки, потом разыскал мешок
с кубиками лотооткуда-то было в доме лото, - на бочоночки лото напялил
юбочки и посадил их на место конфет. Это был весь мой протест против их
гулянок, маминых нежных взоров. А вообще мне, пожалуй, тоже нравился летчик,
запах его куртки, бензина, одеколона, табака. Я сам стал петь "два друга в
нашем полку". Как велики были наивность и доверие к матери, что она не
делает ничего предосудительного! Наболтавшись, насмеявшись, зарядившись
вином, женщины - кто в ванной, кто на кухне - подправляли свой макияж,
прически, шляпки и бантики, шли вниз, потом из подъезда к машине,
загружались в нее, на черные кожаные сиденья, пышным, цветным и пахучим
букетом: мелькали коленки, туфли, белые руки. Пацаны со двора стояли вокруг,
глазея, мне разрешалось влезть тоже, проехать до ближайшего угла - как не
гордиться! Оттуда я бежал домой, а машина уходила в нарядную южную ночь,
куда-то, где кипарисы, море шумит, цветут олеандры.
Однажды я услышал, летчик сказал маме: "Выйди завтра в обед на балкон,
я буду садиться, крыльями тебе помашу". В обед я примчался к ним на почту.
Там пахло бумагами, газетами, на электроплитке в кастрюльке чуть побулькивал
сургуч, добавляя и свой особый запах, - сургучом капали на пакеты особой
важности, перекрещенные бечевкой, именно в перекрестье ее, и сверху шлепали
медной печатью с деревянной ручкой. Иногда это делать доверяли мне. Еще на
почте, на стене, висел старинный деревянный телефон, с деревянной же ручкой,
с двумя блестящими полушариями звонков.
Я прибежал вовремя и вышел следом за мамой на балкон. Отсюда виден был
весь центр города: площадь перед штабом флота, где памятник
Ленину, Приморский бульвар с колонной Памятника погибшим кораблям и вся
бухта с несколькими стоящими на якорях серыми кораблями - около каждого
большая ржавая якорная бочка. Гладь синей воды сияла под ярким солнцем.
Издалека пришел рокот самолета, мама обратила туда лицо. И вот со стороны
моря, над бонами, перегораживающими вход в бухту, возник самолет - красивая,
с обтекающим фюзеляжем летающая лодка. Он двигался прямо к нам, сверкала
стеклами пилотская кабина, и, казалось, в ней среди заметных издалека
обтянутых шлемами голов летчиков вот-вот можно будет разглядеть и "маминого"
летчика. Шура и
Женя выскочили на балкон тоже. Лодка приближалась, моторы уже ревели
вовсю. Прошла над каким-то кораблем. Еще снизилась. И стала мягко
планировать на воду, выбирая себе место. Мама глянула на меня, на подруг
неким восторженным взглядом: мол, видите? Глядите, глядите еще! Лодка чуть
прибавила скорости, явно уже шла вниз, и вот в этот момент ее красные с
изнанки крылья отчетливо качнулись туда-сюда и потом еще. Шура стянула с шеи
косынку, стала махать ею, мама подняла обе руки и тоже махала, размахивала.
Возможно, даже складывала некий сигнал по морской морзянке, как делают на
кораблях сигнальщики флажками или просто руками. Я подпрыгивал, тоже стал
махать, - уж очень красив был этот особый, морской самолет с красными
крыльями.
"Ну, я такая, - говорила мама как-то подругам. - Ну, убейте меня, я
всегда была влюбчивая!" Самолет, буравя воду, лихо приводнился, еще пробежал