"Е.П.Ростопчина. Чины и деньги " - читать интересную книгу автора

понимали друг друга, в которой каждое слово, промолвленное украдкой,
становилось бесценным залогом, каждый взор - отрадою сердца. Волнение
неизвестности тревожило нас; но что может быть сладостнее этой тревоги, в
которой так много упований? Что может быть восхитительнее этих первых дней
взаимности, которые дышат трепещущим очарованием таинственности, так что
едва ли их можно променять на спокойное обладание самым счастьем, на тихую
уверенность признанной любви?..
Мы еще не высказали рокового признанья, когда наши сердца уже
перешептались и сговорились. Друг мой!., о, как все переменилось и во мне,
и кругом меня!.. Как полна стала моя жизнь, до той поры истомленная
безжизненностью! Как страстно привязывался я к милому существу, которое с
каждым часом узнавал лучше, ценил выше! В таких годах, с душой столь
новой, она была дитя во всех своих мыслях, когда они не касались меня, но
в наших отношениях она показывала всю нравственную силу женщины, все
богатства любви неистощимой, глубокой, горячей.
Как я мучил ее своею ревностью, своими причудами, своим воображением,
пугливым и раздражительным! Она поет прекрасно, а я не мог терпеть, чтобы
ее голос служил забавой целому обществу равнодушных, чтобы его звуки
терялись в невнимательных ушах, когда они приносили мне небесное
удовольствие. Вера перестала петь на своих вечерах; она бросила к моим
ногам любимую добычу женского тщеславия - груду лести, похвал,
рукоплесканий. И каждый раз, когда она отвечала непреклонным отказом на
просьбы дилетантов, ее долгий взор робко останавливался на мне, сверкая
самодовольствием, что она могла мне угодить. Вера страстно любит танцы, а
я не мог видеть, как другой - другой, а не я, - дерзновенно обхватив ее
легкий стан, завладев ее рукою, стремился с нею в головокружительной
быстроте вальса; и Вера перестала вальсировать со всеми, кроме меня.
Напрасно умоляли ее кавалеры, напрасно молоденькие и пожилые девушки
сыпали коварные замечания и значительные улыбки. От одних отделывалась она
гордою неприступностью; от других отшучивалась меткими колкостями
собственных наблюдений и доказательством неумолимой прозорливости. О! она
знала науку света!.. Зато каким подобострастием окружал я ее, какою
любовью была она любима! Я сделался для нее необходимым ценителем ее
красоты, ее ума, ее души. Один я умел понять ее так, как она хотела быть
понятою, один я любил ее так, как женщины желают быть любимыми, - с
пристрастным поклонением раба, с деспотизмом повелителя, с нежною
заботливостью друга, с безумными порывами ревнивца!
Долго еще длилось для нас это положение полусогласия, под покровом
которого каждый малейший случай бывает поводом бесконечных толков,
мечтаний, недоразумений, ссор, примирений, каждое событие или наводит
мучительный страх, или оставляет по себе упоительную надежду. Но вся моя
неловкость и вся робость Веры не устояли против возраставшей силы наших
чувств: увлеченные ими, мы объяснились, и я услышал от нее это волшебное
слово, за каждую букву которого я готов заплатить ценою тысячи жизней!
Дни и недели шли неприметно. Половина моего отпуска скоро миновала, и я
хотел возвратиться к вам, милая сестра!
Но Вера не пустила меня, и ее слезы, ее просьба заглушили голос долга,
голос семейных привязанностей. Тогда я написал к батюшке это письмо, столь
темное, столь несвязное, которое изумило вас, не объяснив вам ничего. Но
кроткий, святой старик наш понял сердцем то, что умалчивало сердце сына;