"Филипп Рот. Профессор желания" - читать интересную книгу автора

печатая точный дубликат пространных ответов отца на письма постояльцев, я
пытаюсь взглянуть глазами Кларка на скромную жизнерадостную маленькую
сеньориту, в которую он влюбился с первого взгляда.
Иногда после ужина она предлагает мне, школьнику, представить, что я
какое-нибудь должностное лицо, и продиктовать ей официальное письмо, чтобы
она могла продемонстрировать мне, насколько она сильна в стенографии. "Ты
владелец судоходной компании, - говорит она, хотя на самом деле мне только
что разрешили купить первый в моей жизни перочинный ножик, - диктуй". Она
довольно регулярно напоминает мне о той пропасти, которая отделяет секретаря
обычного офиса от секретаря юридической фирмы, которым работала она. Отец с
гордостью подтверждает, что она на самом деле была самой безупречной
секретаршей, когда-либо работавшей в этой фирме - сам мистер Кларк написал
ему об этом в поздравительном письме по случаю их помолвки. Потом приходит
зима, когда я, очевидно, достигаю нужного возраста, и она учит меня
печатать. Никто и никогда с тех пор не учил меня ничему столь ненавязчиво и,
в то же время, настойчиво.
Но это зимой, в обстановке семейного уединения. Летом же, находясь в
постоянном окружении людей, она совсем другая. Ее темные глаза неистово
мечут молнии, она визжит и лает, как собака, судьба которой зависит от
умения загнать на базар отару овец ее хозяина. Из-за одной-единственной
отбившейся овцы она мчится во весь опор по неровному склону; блеяние с
другой стороны - и она мчится в противоположном направлении. Все это
продолжается до главных праздников, но и потом не прекращается. Ибо, стоит
уехать последнему гостю, как должна начаться инвентаризация. Должна! Сию же
минуту! Что сломали, разорвали, измазали, отломили, разбили, согнули,
раскололи, стянули; что надо починить, заменить, заново покрасить; что
совершенно невозможно восстановить и придется выбросить. Этой простой
маленькой аккуратной женщине, которая больше всего в жизни хочет
восстановить образцовый порядок, приходится ходить из комнаты в комнату со
своим гроссбухом, занося в него размеры ущерба, нанесенного нашей горной
цитадели ордами вандалов, которых мой отец защищает, несмотря на ее
страстные протесты, считая, что им просто не чуждо все человеческое.
Подобно тому, как зимы в горах Катскилла трансформируют каждого из нас
в более приятного, более здравомыслящего, простодушного и сентиментального
представителя семейства Кепешей, так и уединение в моей комнате в Сиракузах
помогает мне, к счастью, избавиться от легкомыслия и желания порисоваться.
Не то, чтобы из-за всего этого чтения, подчеркивания, записи лекций я совсем
перестал быть самим собой. Афоризм, приписываемый не менее известному
эгоцентристу, лорду Байрону, потрясает меня своей ласкающей слух мудростью и
всего четырьмя словами разрешает то, что начинало уже казаться неразрешимой
моральной дилеммой. По определенным стратегическим соображениям я дерзко
цитирую это вслух своим сокурсницам, которые возражают мне, что это никак
нельзя отнести ко мне. "Прилежный днем, - начинаю я, - беспутен ночью".
Слово "беспутен" я решаю заменить более подходящим словом "страстен". Я
все-таки живу не где-нибудь в венецианском палаццо, а на севере штата
Нью-Йорк, в университетском городке, со своим "лексиконом" и все более
укореняющейся репутацией человека, "томящегося одиночеством". Читая
Макиавелли, я наткнулся на одну фразу. Эврика! Я плачу, потому что это еще
одно авторитетное мнение в пользу моих высоких оценок и основных страстей.
"Повеса среди ученых - ученый среди повес". Великолепно! Я прикрепляю это