"В.В.Розанов. Жертвенный убой (Что мне случилось увидеть) " - читать интересную книгу автора

вас говорить со мной другим тоном". Мои слова произвели заметное впечатление
как на резника, так и на окружающих. Резник вежливо, обращаясь на "вы", но
тоном, не терпящим возражения, заявил мне: "Советую вам немедленно удалиться
и не говорить никому о виденном". *
______________
* Тут-то, зрю я духом, и причина надписи в иерусалимском храме: "Кто
переступит дальше за эту черту - пусть пеняет на себя, ибо последует
смерть". Степень ужаса настоящего иудейского жертвоприношения, "по всей
форме", иногда с тысячами убитых в один день животных, должна была во всяком
третьем и незаинтересованном человеке вызвать такой ужас и негодование,
что... стены Иерусалима затрещали бы гораздо раньше еще Веспасиана... Держа
в тайне внутренность храма, они оберегали "я" свое среди народов, ибо
народы, люди единым духом и единою мышцею разнесли бы по клокам воистину
демоническое (с точки зрения общечеловеческой) гнездо невероятных мук и
боли.

"Вы видите, как возбуждена толпа, я не в силах удержать ее и не ручаюсь
за последствия, если только вы сию же минуту не покинете бойню".
Мне осталось только последовать его совету.
Толпа очень неохотно, по оклику резника, расступилась - и я по
возможности медленно, не теряя самообладания, направился к выходу. Когда я
отошел несколько шагов, вдогонку полетели камни, звонко ударяясь о забор, и
я не ручаюсь за то, что они не разбили бы мой череп, если бы не присутствие
старшего резника и не находчивость и самообладание, которые не раз выручали
меня в жизни. Уже приближаясь к воротам, у меня мелькнула мысль: "А что,
если меня остановят и потребуют предъявить документы?" И эта мысль заставила
меня против воли ускорить шаги.
Только за воротами я облегченно вздохнул, почувствовав, что избегнул
очень и очень серьезной опасности. Взглянув на часы, я поражен был тем, как
было еще рано. Вероятно, судя по времени, я пробыл не более часа, так как
убой каждого животного длился 10-15 минут, тогда как время, проведенное на
бойне, казалось мне вечностью. Вот то, что я видел на еврейской бойне, вот
та картина, которая не может изгладиться из тайников моего мозга, картина
какого-то ужаса, какой-то великой, скрытой для меня тайны, какой-то
наполовину разгаданной загадки, которую я не хотел, боялся разгадать до
конца. Я всеми силами старался если не забыть, то отодвинуть подальше в моей
памяти картину кровавого ужаса, и это мне отчасти удалось.
Со временем она потускнела, заслонена была другими событиями и
впечатлениями, и я бережно носил ее, боясь подойти к ней, не умея объяснить
ее себе во всей ее полноте и совокупности.
Ужасная картина убиения Андрюши Ющинского, которую обнаружила
экспертиза профессоров Косоротова и Сикорского, ударила мне в голову. Для
меня эта картина вдвойне ужасна: я уже ее видел. Да, я видел это зверское
убийство. Видел его собственными глазами на еврейской бойне. Для меня это не
новость, и если меня что угнетает, так это то, что я молчал. Если Толстой
при извещении о смертной казни - даже преступника - восклицал: "Не могу
молчать!", то как же я, непосредственный свидетель и очевидец, - так долго
молчал?
Почему я не кричал: "Караул", не орал, не визжал от боли? Ведь мелькало
же у меня сознание, что я видел не бойню, а таинство, древнее кровавое