"Жюль Руа. Штурман (Перевод с французского В. Козовово) [D]" - читать интересную книгу автора

смерти, воскликнул одновременно со стрелком: "Что случилось?" И почти в то
же мгновение он повис во мраке под куполом покачивающегося парашюта, он
скользил по свекловичному полю, и незнакомая женщина склонялась над ним.
"Вы ранены?.." Он ощупывал себя, вставал на ноги и сворачивал купол
парашюта. "Я в полном порядке, но остальные погибли..." Он показывал на
пламя, озарявшее горизонт, беззвучно рыдал, и по щекам его, как капли
дождя, струились слезы.

Он и не думал, что ему выкажут столько внимания, Его без конца угощали
пивом. Товарищи и даже командиры эскадрилий хлопали его по плечу,
произносили одни и те же горячие поздравления, а губы их мучительно
кривились, и это было сильнее всяких слов.
Да, он вернулся к ним издалека. Говоря точнее, с рубежа смерти, и
каждый из них, видя его в живых, испытывал изумление.
Летчики свыклись со смертельным риском, но не с реальностью смерти.
Смерть оставалась для них понятием метафизическим. Если бы они реально
представили ее себе, они не смогли бы сдержать крик ужаса. Все они знали,
что, углубляясь во мраке неба в расположение врага, они могут быть сбиты
огнем зениток или истребителей. Они слышали о столкновениях в воздухе, а
иногда случались аварии при взлете: четырехмоторные самолеты, нагруженные
тысячами литров горючего, врезались в купы деревьев, горели и взрыва.лись
вместе с бомбами. Но при этом смерть ассоциировалась с простым
вычеркиванием из списка. Люди исчезали, вот и все. Сначала номер самолета и
фамилия командира целый вечер оставались на доске вылетов, и каждый, кто
возвращался, бросал на них сочувственный и понимающий взгляд. Смерть - это
для других. Затем имена не вернувшихся исчезали с доски. Вольнонаемные
торопились упаковать их вещи, чтобы, наклеив этикетки, отнести на
специальный склад. Какоето время о погибших еще помнили, потом
каждодневные заботы одерживали верх, жизнь шла своим чередом. Жизнь? Только
идиоты могли называть это жизнью. Скорее это было похоже на каторгу, где
невидимые и безжалостные надсмотрщики расправлялись с провинившимися и
отстающими. Никто из тех, что уже рухнули в пылающий костер, не вернулся,
но, в конце концов, это, повидимому, было не более ужасно, чем вся их
жизнь. Каждый вечер летчики вскакивали по тревоге, повинуясь приказу
громкоговорителя, ревущего в каждом бараке, и готовились к полету. В двух
случаях из трех вылет отменялся изза погоды. По курсу или над целью
оказывались слишком густые скопления облаков, подняться на большую высоту
самолеты не могли изза своего груза, а при плохой видимости легко было
врезаться в хвост передней машины.
Штурман чуть было не погиб при таком столкновении. Он почти онемел от
ужаса. Он прыгнул с парашютом, а весь экипаж его самолета сгорел недалеко
от аэродрома. Обломки дымились еще и на следующий день. Среди обуглившихся
тел можно было опознать только пилота, вцепившегося в штурвал, и хвостового
стрелка в его искореженной турели. Люди из специальных команд положили их в
гробы и зарыли в землю после короткой церемонии, во время которой священник
осенил крестным знамением покрывающие гробы трехцветные полотнища. У
штурмана не хватило сил присутствовать па похоронах - происходящее имело для
него еще сугубо личный смысл, и каждому хотелось расспросить его обо всем.
Но никто ни о чем не спрашивал. Скорбное выражение губ заменяло разговор по
душам.