"Александр Рубан. Сон войны (журнальный вариант)" - читать интересную книгу автора

- И, что интересно, всегда! - развил тему сосед, аккуратно отхлебывая
чай. - То есть, при любых обстоятельствах...
Я сидел, стиснув от стыда зубы, ненавидя Серафима и презирая самого
себя. Я даже зажмурился на секунду, потому что устал смотреть на эту
наглую, три дня не бритую, опухшую от пьянства, но почему-то полнокровную
и жизнерадостную физиономию. Я даже взмолился о чуде: вот сейчас
разжмурюсь - а его нет напротив! Приснился!


Когда я открыл глаза, Серафим жевал - не суетно, вдумчиво, молча,
взором темной души обратясь во внутрь могутного тела. Прожевав и глотнув,
опять подносил к бороде краюху, откусывал и, уронив руку с хлебом на
колено, опять жевал. Хлеб он держал в левой руке и ел его, не снявши
шелома, а десница Серафима сторожко, хотя и расслабленно, охватывала
длинную рукоять кладенца, воткнутого в лиственничные плахи пола. По
голубой стали меча змеились бурые потеки подсыхающей басурманьей крови.
"Волк... - подумал я, отводя взор и глядя поверх частокола на
бесноватые тьмы татар, обложивших Березань-крепостцу и не впервой топчущих
нивы. - Истинно, волк! Зачем такой Богу и крещенному князю? Накличет
беду... А ведь и уже накликал".
Княжьи гридники, сидевшие от нас чуть наодаль, уже прятали свой
недоеденный хлеб за пазушки и, окрестясь непривычной рукой, нахлобучивали
шеломы. Косясь на Серафима-Язычника, переговаривались вполголоса, вяло
взбадривали себя перед боем воспоминаниями о третьеводнешнем набеге на
стан Бирюк-хана. Цмокали, крутили головами, извивали персты, не чая
выразить словом прелести полоненной тогда же татарской княжны.
Серафим тоже глянул на них, прислушался, хохотнул коротко и сунул в рот
последний кусок. Жуя, задрал на животе кольчугу и полез шуйцей под гнидник
- чесаться... Как надел он эту кольчугу в запрошлую седмицу, так до се не
снимал. В ней рубился, в ней спал, в ней хлеб ел и брагу пил. В ней перед
князем ответ держал за то, что полоненную Бирюк-ханову дщерь отворить
успел (в ней же)... Вот ведь грешно, а любо, что познаша басурманская
плоть славянскую силушку! Воистину стальными оказались объятия
Серафима-Язычника.
Крещенный князь Ладобор Ярич, хотя и звал Серафима братом (кровью
братался - яко и сам нехристем быв, и в лукавой тайне: так, чтобы вся
гридня знала, а сказать не могла), но пользовать пленницу после
кольчужника не княжеского роду побрезговал. Братом звал, а за брата не
знал - с того и гневался. Да и не всяку прореху залатать можно... Поярился
князь, подергал щекой, посверлил кровника водяным взором. Отмашкой перстов
отдал ханское отродье, аки порченный хабар, гридникам. На словах же велел:
вывесть ее из Березань-крепостцы и отпустить с миром.
И вывели, и отпустили - под утро уже.
Опосля же сидели два дни в Березань-крепостце, из лиственницы да кедра
рубленой, и ни баб на поле не выпускали, ни ребятишек малых. Тех, что
постарше - осьми годочков и более, хлопотно силой держать, - их к делу
приставили. Хлебы пекли, брагу варили, мясо коптили, мечи да секиры
вострили и ждали незнамо чего. Князь - туча тучей, из терема носа не
кажет, а выйдет - слова не скажет. Очи прозрачны, как и не зрячи: глянет
прямо, а смотрит мимо. На поклон не кивнет, на привет не ответит, красна