"Александр Рубан. Все имена богини (несовременная сказка)" - читать интересную книгу автора

холл. Стекло в левой створке было выбито, сама она висела на одной верхней
петле и не закрывалась. Правая створка, наоборот, не открывалась, поскольку
была прибита к притолоке толстым гвоздём (кажется, двухсоткой). Сразу за
нею обнаружилась обширная батарея пыльных бутылок. Из конца в конец
длинного холла носился, часто пробуксовывая на грязном кафельном полу,
малолетний велосипедист. К счастью, Люсина дверь была совсем рядом с
площадкой, а то не миновать бы им дорожно-транспортного происшествия с
лёгкими увечьями.
Потом Лика долго ковырялась в замке, то опираясь на косяк, то обвисая
на плече Алексея, то хватаясь за его планшет, пока Алексей не отобрал у неё
ключ и не открыл дверь сам. Он был непоправимо, неподобающе трезв, он
мечтал поскорее сгрузить Лолиту на её постель и сбежать отсюда. Войдя в
комнату, он ошеломлённо замер.
В этом светлом и очень просторном - не меньше восемнадцати квадратов -
жилом помещении не было ничего, кроме картин на стенах. То есть, в комнате,
конечно же, была какая-то мебель - низкая полутораспальная кровать,
полированный шкаф, шаткий исцарапанный столик, задвинутый в угол вместе с
двумя табуретками... Но мебель тут была невзрачной, несущественной и отнюдь
не главной. Неуважаемый шкаф. Настолько не уважаемый, что даже зеркала не
было на его полированных створках. И не было ни скатерти, ни даже салфеток
на шатком столике, ни штор на широком, в полстены, окне, ни коврика над
кроватью, хотя бы символического.
Женщины так не живут, подумал Алексей.
В комнате было пространство - ощутимое почти физически, до острого
холодка между лопатками. Был ровный мягкий свет - окно выходило на север,
прямо в небо, подсвеченное ранним сентябрьским закатом, поверх крыш
последних пятиэтажек северо-восточного микрорайона Усть-Ушайска. И были
картины... Не репродукции, вырезанные из журналов, не дилетантские поделки
подруг, и даже не детские рисунки - а оригиналы и эскизы, писанные
мастерами. Алексей никогда не видел этих работ и даже не подозревал об их
существовании, но, переходя от одной к другой, он каждый раз узнавал руку.
Здесь были акварели Лунного, Задолгина и Быковцева. Были пижонские -
цветным воском на коленкоре - рисунки Кержевича. Были офорты Власенко и
титаническая линогравюра Фишмана. Был даже небольшой портретик маслом,
писаный если не самим Грабским, то одним из самых старательных его учеников
("подграбышей", как называл их Щегол). Всё это вряд ли тянуло на картинную
галерею, но на частную коллекцию провинциального мецената - вполне. Здесь
был разнобой стилей, вкусов и направлений, объединенных разве что...
Чёрт знает, чем он был объединён, этот разнобой!
Сказать, что все эти работы изображали обнажённую натуру - значит, не
сказать ничего.
Ещё можно было сказать, что каждый из авторов тяготеет к какой-нибудь
мифологии. Власенко и Лунный - к античной и доантичным, Задолгин - к
раннехристианской, Быковцев и Фишман - к скандинавским Рагнарёкам и
Валгаллам, великий Грабский со подграбыши - ну, разумеется, к
славяно-сибирским корням, а пижон Кержевич - к пижонскому коктейлю из
даосизма, буддизма и прочей тибетщины, сдобренной родимым среднеобским
шаманством... Но тяготение к мифологиям не столько объединяло, сколько
рассыпало мини-галерею, как неизбежно рассыплется украинская мазанка с
бетонными перекрытиями и под высокой черепичной крышей.