"Лев Рубинштейн. Альпинист в седле с пистолетом в кармане " - читать интересную книгу автора

42-го, а впереди еще три года войны. На сколько же нас с ним хватит, если
прошло меньше года, а мы потеряли девять из одиннадцати друзей наших
дорогих.

РАССКАЗЫ

Тот же январь 42-го. Все знают, какая соленая зима была, а мы ничего не
умели. Полушубки, валенки получили не скоро, а шинель - сами знаете как
греет. Баня? А где она, эта баня. Когда чего-то долго нет, начинает
казаться, что их вообще на свете нет и не бывает никогда. Печек в землянках
нет. Света нет. Для освещения жгли провод. А какими после этого выходили из
землянок? Трубочист по сравнению с нами был как эстрадный певец в белом
фраке или как херувим. И я изобрел печку.
Землянка - это просто яма. Позже научились перекрывать ее накатами и
землей. В стене я делал печку-камин. Снаружи в нее прокапывали дыру - это
труба. Все равно было холодно, грелись, прилегая друг к другу. Все же
огоньПозже принесли из сгоревшей деревни железные печурки, я устроил газовое
освещение. На печурку ставили железную банку, наполненную хвоей и щепой, в
ней шла сухая перегонка древесины. Газ, выделявшийся при этом и выходивший
через маленькое отверстие, поджигался и ярко горел. Было холодно и голодно.
Ели мы строго запрещенную лошадятину (убитых лошадей), так как часть
валявшихся, запорошенных снегом лошадей были дохлыми от болезней, сапа и
др., и разобрать, какая сначала сдохла, а какая сначала убита, было очень
трудно. Бойцы двигались медленно, апатия захватывала крепкими лапами всех.
Хлеб был заморожен до железа, его делили на пайки при помощи двуручной пилы.
Однажды я наблюдал на морозе за 30°, как два красноармейца делили хлеб для
отделения, распиливая буханку пилой. Для этого клали ее на убитого немца,
лежавшего рядом с землянкой. Он был скованным, мороженным и весь в снегу, но
все же!.. Таково было безразличие, усталость и апатия. Сидели мы в землянке
в полусне, прислонившись друг к другу, и оживали лишь выходя на пост, да и
то не совсем. Приходилось офицерам все время ходить по окопам и проверять,
кто спит. Трудно было всем, а офицерам особенно. Писем писать не хотелось.
До крайней необходимости этого не делали. Комиссар постоянно напоминал -
пишите чаще и веселее, пишите, что все хорошо, а что писать? Жив, здоров!
Была какая-то в этом натуга. Письмо еще не дойдет, а тебя уже нет.
В перерывах мы продолжали рассказывать рассказы. "Кнедликов! - кричал
кто-нибудь, - расскажи, как ты женился, только подробней и подлинней".
- Да я уже вам рассказывал.
- Ничего! Расскажи еще раз. Мы все уже не по разу рассказывали, теперь
повторялись.
Кнедликов был фаворитом номер один. Его заставляли рассказывать каждый
день. Уже все знали его рассказ наизусть, но по двум причинам называлась его
фамилия. Первая - он рассказывал с видимым удовольствием, и сам каждый раз
переживая все вновь. Вторая, вероятно, была в подробностях и длинности
рассказа. Кнедликов иногда сокращал свой рассказ, тогда ему кричали:
"Расскажи, расскажи, как по колену гладил. Сначала давай!" И он, вновь
переживая, рассказывал, как однажды ехал в электричке и увидел голую коленку
соседки. Не глядя на ее лицо, положил со страхом руку, потом стал гладить,
проехал свою станцию. "На следующий день мы пошли в ЗАГС, подавать
заявление".