"Лев Рубинштейн. Альпинист в седле с пистолетом в кармане " - читать интересную книгу автора

Бои местного значения - так о нас спокойно говорили в сводках, и,
конечно, нам нравилось то, что на других участках наши наступают и
побеждают. Но то, что противник пристрелял все наши объекты и постоянно
пускает снарядами по нашим землянкам и окопам, а нам нужно сидеть тут и
нигде больше и частенько лезть на его заграждения и минные поля только
затем, чтобы он не отвел своих войск. Наш противник- прелесть, нам нравится
быть с ним рядом и даже умирать за это. Было очень не просто и физически, и
душевно стоять в обороне.
Постепенно продвигался я в небольшие, но чины, а воевать стало труднее.
И пить я стал поболее.

* * *

Как огромная слоновья машина, давя нас- мошкару и не замечая ни нас, ни
времени, шла война.
В первую мировую, когда мой папа уходил на фронт, я слышал рассказы о
том, что у немцев появилась машина под названием "танк", и ей нет предела.
Деревья! Дома! ГорыВсе нипочем. Рассказчик говорил - она идет через них. А я
воображал танк как железное существо огромной высоты, шагающее на ногах
через дома и горы. Теперь я представлял войну таким же железным существом,
шагающим и давящим человечков, как в иллюстрациях Доре, и даже еще и еще
большим. Такими мурашками в шинелях с пистолетами, автоматами, полевыми
сумками, погонами мы были прикованы к передовому окопу, а счастливчики
летчики, артиллеристы больших пушек, танкисты, снайперы ... побудут с нами,
а потом уйдут в тыл переформировываться, на отдых, переходы и еще за чем-то
... Когда они уходили - как журавли, улетающие в жаркие страны, грусть и
мысль о другом далеком мире, где есть баня, женщины, одетые в легкое платье,
дети, играющие в классики и штандер, приходила к нам. Уходившие погибали не
меньше нас, но прикованность в обороне к своему окопу была тяжелым прессом,
душевным грузом и физическим расслаблением.
Поначалу мы все были как сомнамбулы, двигались вяло, преодолевая общую
рану уныния, вызванного безнадежными мыслями. В противовес вселившемуся
позже бесу, который шептал: его убило (соседа), а ты жив. Не для тебя могилы
эти, всех перебьют, а ты живешь и будешь жить, ты "над". Вначале все ранения
и гибели я вешал на себя. Его убило, и меня вслед за ним. Но постепенно
техника выправлялась. Спокойствие и даже веселость медленно и постепенно
приходили в грудь.
Стрелять? Я не стрелял. Пистолета своего даже побаивался. В основном
стреляли по мне. Вначале я был солдатом-разведчиком. Там стрелять не
приходилось. Потом стал офицером. У амбразур не стоял, больше бегал по
окопу, а когда пришли успокоение (года через два) и привычка к опасности,
осмелел и, проходя по ходу сообщения, стрелял по тонким березкам, по
валявшимся каскам и противогазам. Как у большинства фронтовиков, появилось
пристрастие к оружию, и стал менять оружие на оружие, тогда его не
записывали и не числили за нами. Писать было некому, а валялось его много.
Первый раз обменялся пистолетом ТТ на револьвер системы "Наган". Наган
безотказен, но патронов к нему мало. К "ТТ" патронов сколько угодно, ящики с
ними стоят в землянках, ведь ими снаряжаются наши автоматы "ППШ". Но в песке
и на морозе "ТТ" может отказать. Следующую менку я осуществил на
"Парабеллум". Черная кобура, носится на животе, патронов много.