"Лев Рубинштейн. Альпинист в седле с пистолетом в кармане " - читать интересную книгу автора

Ленинград, трудно будет учиться ... пятый курс, меня нет, и все беспокойнее
и хуже, и вдруг все решилось, и любит, и приехал увезти домой. В наш дом. У
нее есть муж и дом. Он любит - и счастье, и ребенок. И я счастлив ее
счастьем, и как было хорошо . . .
И сейчас я бегу к счастью ее увидеть, и как она будет счастлива сейчас,
не когда-то, а сейчас. Вот-вот, сейчас. Покажет меня всем своим с орденом и
медалями.
На этот раз я крепко не попал в яблочко.
Но читайте дальше.
Вот, наконец, их дверь. Отдана буханка. Старик утрюхал домой. Я стою и
теперь уже не тороплюсь. Радость. Даже продлеваю вкушение. Третий год ведь
идет. Стучу тихо костяшкой пальца. Ничего.
Стучу кулаком. Несколько раз, долго стучу, ничего. Потом хриплый бас:
- Чего надо?
Я, не придумав, что отвечать, долго молчу. Сначала хотел шутить, но
тут, вижу, не до шуток уже.
Отворите!
Что надо? (Уже зло.) - Кто там?
Отворите, свои!
У нас своих нет.
Вторая дверь закрылась. Голос пропал. Сначала стало мне смешно. "У них
своих нет". Сказал бы "у нас все свои". Не ожидают! Как обрадуются! Потом
стало грустно. Откуда мужской голос... Миша (муж Люси, сестры) на войне,
отчим Коля не то в штрафной роте, не то в тюрьме ...Какой-то новый друг? Не
то Марии Фроловны - она еще не старая, не то ... ?
Эти мысли я, конечно, подавил, но настроение, понятно, подупало.
Немного постояв, начал стучать снова. Теперь стучал кулаком, ногами и даже
чемоданом (две бутылки водки лежали в сидоре).
Наконец, голос опять появился: "Сейчас открою форточку и буду кричать
помощь с улицы. Там ходят патрули".
Не видел я там, конечно, никаких патрулей, но вдруг стало радостно. Это
был охрипший и прокуренный голос Марии Фроловны. Я заорал что было сил: "Это
я, Лева, с войны приехал, пустите, это я, Лева". Голос затих. Потом какой-то
хриплый шепот: "Да это же Левочка" - и опять: "Какой еще Левочка, откуда? Не
может быть . . ."
Тут мне отперли дверь, и тут я увидел, вздрогнул и задохнулся.
Передо мною стояла старая, изможденная, сухая, как палка, в несвежем
халате, без голоса тетка с завязанным горлом, в платке, в которой я должен
был угадать свою двадцатишестилетнюю обожаемую, румяную, беленькую, всегда
такую чистенькую Ирочку. Она была старше и выглядела хуже своей матери, а
как выглядит теша, это все знают.
Она боялась подойти ко мне и обнять меня, она стеснялась своего вида.
Почти как в "Не ждали" Репина, только наоборот. "Я уже полгода без голоса, -
говорила она надорванным шепотом, - всех инженеров поставили на станки, а в
цехе сквозняк и холод, вода замерзает, окна разбиты высоко, чинить некому".
Она тихо плакала. Лялька спала. Бабка ее. разбудила и совала голенькую мне
на руки, а я еще не снял шинели и стоял с сидором за плечами.
Теща сияла и гладила плечо. Ирочка, плача, робко и совсем не любовно
прикасалась к шинели. Ляля так и не прогнулась. Мы опять уложили ее в
постельку. Я, наконец, снял шинель. Новое обмундирование. Желтая портупея,