"Мануэль Ривас. Она, проклятая душа" - читать интересную книгу автора

ледяным, холодным, как сосулька, взглядом. За все то время Фермин так ни
разу и не выстрелил. Он покорно, с бесчувственностью полена позволял водить
себя по болотам и ложбинам. Но боялся, что, если выстрелит и промахнется,
родной дядя разворотит ему пулей череп - с тем же хладнокровием, с каким
убивал диких уток.
Почему же тогда он ходил с дядей, если никто другой на это не
соглашался?
Дядя Хайме воплощал в себе все, что Фермин ненавидел. Он воплощал в
себе жестокость. Фермин сталкивался с ней и в семинарии, но там она была
иной - приукрашенной, циничной, изобретательной. Первый урок, самый
памятный, он получил, когда только успел занять отведенную ему комнату и
неспешно расставил на полке самые дорогие свои сокровища. Книги Вильгельма
Брауна, а также Эмилио Салгари, Жюля Верна, Марка Твена и Стивенсона. Но тут
явился падре Эсколано, назначенный ему в наставники, и начал ругаться так,
как умеет ругаться лишь разгневанный священник. И больше он никогда не видел
своих любимых приключенческих романов. Возможно, причина, по которой он
упорно, раз за разом, ходил на охоту с дядей Хайме, была каким-то образом
связана с той сценой, пережитой в семинарии. Лучше быть рядом с откровенной
жестокостью, чтобы с корнем вырвать тоску по чудесам и приключениям.
На пороге смерти дядя попросил позвать именно его. Они уже давно
перестали встречаться. Для дяди - бывшего лейтенанта, а потом, в годы
франкизма, нотариуса - Фермин был куда хуже любого красного священника. "Он
просто придурок! - орал дядя. - Вы что, сами не видите, что он придурок?
Нельзя быть умным и добрым одновременно. Таких не бывает. - А потом добавлял
сквозь зубы: - Я еще могу смириться с теми, кто притворяется, будто во
что-то верит, но с теми, кто верит по-настоящему, - никогда". И эти слова
вполне соответствовали тому представлению о дяде, какое сложилось у Фермина.
Со временем он до такой степени возненавидел дядю, что однажды набрался
храбрости и сказал ему: "У тебя не душа, а прицел винтовки".

И теперь дядя ослабевшим голосом проговорил:
- Да, это правда - то, что ты тогда бросил мне в лицо, - истинная
правда.
Его ледяные глаза светились непривычной умиротворенностью.
- Я всегда был порядочной скотиной, - сказал дядя Хайме, - но я хочу
рассказать тебе одну вещь.
- Это исповедь? - спросил племянник профессиональным тоном.
- Нет, и заткнись! - воскликнул дядя Хайме, вдруг вернувшись к
привычным своим манерам. - Мне священники тут не нужны! Слушай, и все -
больше от тебя ничего не требуется, только слушай! Слушать ты умеешь. Я
ведь, знаешь ли, сделал в жизни и кое-что хорошее. Убил пятерых подонков.
Фермин смотрел на него с ужасом. Но думал он при этом не о пяти
убийствах. Дядя был способен и на куда более страшные дела. Фермин думал о
том, какое безумие признаваться в этом теперь. О том, как глупо прерывать
таким вот неожиданным и непривычным образом естественный процесс перехода к
смерти. Ему хватило духа сказать:
- А мне-то, черт побери, какое дело до того, что ты сделал?
- Слушай, Фермин, не будь дураком! - с трудом выговорил дядя Хайме. -
Ты всегда был чуток тронутым. Потому я тебе об этом и рассказываю - потому
что ты дурак и добрый. Слушай. Это было во время войны. Я старался стрелять