"Бертран Рассел. Автобиография" - читать интересную книгу автора

Дедушка запомнился мне восьмидесятилетним стариком, сидевшим в кресле на
колесиках во время прогулок по парку либо читавшим Хансарда у себя в
комнате. Когда он умер, мне было всего шесть лет от роду. Помню, как в
день его смерти вдруг появилась наемная карета и оттуда вылез мой старший
брат, хотя школьный семестр еще не кончился. Я завопил "ура!", и няня
одернула меня: "Тише! Сегодня нельзя кричать "ура"!" Из чего понятно, что
дедушка не играл особой роли в моей жизни; другое дело бабушка, которая
была на двадцать три года моложе его. На протяжении всего моего детства
она оставалась главным для меня лицом. Она принадлежала к шотландской
пресвитерианской церкви, в политике и религии придерживалась либеральных
взглядов (семидесяти лет перешла в унитарную церковь), но во всем, что
касалось морали, отличалась величайшей строгостью. Замуж за дедушку,
вдовца с шестью детьми на руках - двумя родными и четырьмя пасынками, -
она вышла молоденькой, стеснительной девушкой, а через несколько лет его
назначили премьер-министром. Надо думать, для нее это оказалось тяжелым
испытанием. Она рассказывала, как еще в ее девические годы поэт Роджерс на
одном из своих знаменитых утренников дал ей совет, заметив ее робость:
"Работай язычком. Тебе это пойдет на пользу!" Из ее рассказов было
совершенно ясно, что она ни разу в жизни не испытала ничего хоть отдаленно
напоминавшего влюбленность. Помню, однажды она призналась мне, что
вздохнула с облегчением, когда во время медового месяца к ней приехала
погостить мать. Помню также, как она однажды сетовала на то, что сотни
поэтов потратили столько слов на такую избитую тему, как любовь. Но
дедушке она была верной, преданной женой и, сколько могу судить, ни разу
ни в чем не отступила от тех весьма специфических требований, которые
налагал на нее статус.
Своих детей и внуков она окружала глубокой и не всегда разумной заботой.
Думаю, ей было совершенно неведомо ощущение бьющей через край энергии,
животной радости существования, она воспринимала жизнь сквозь флер
викторианской сентиментальности. Помню, как я тщетно пытался ей объяснить,
что невозможно требовать, чтобы у всех было удобное жилье, и одновременно
протестовать против нового строительства по той причине, что оно
оскорбляет взор. Для нее каждое чувство существовало по отдельности и
имело свои неотъемлемые права, и отказаться от одного чувства ради другого
из-за такой прозаической вещи, как элементарная логика, было выше ее сил.
По меркам своего времени она получила хорошее образование и безупречно,
без малейшего акцента говорила по-французски, по-немецки и по-итальянски;
основательно изучила Шекспира, Мильтона, поэтов XVIII века; могла без
запинки перечислить знаки зодиака и имена девяти муз; английскую историю,
как водилось у вигов, помнила до мельчайших деталей; была начитана во
французской, немецкой, итальянской классике; а начиная с 1830 года знала
политику не понаслышке. Но умение рассуждать не входило в ее образование,
и все, что требовало логического хода мысли, начисто отсутствовало в ее
умственной деятельности. Она так и не смогла понять, как работают речные
шлюзы, хотя самые разные люди пытались ей это растолковать. Она впитала в
себя пуританскую мораль викторианства, и не было такой силы на свете,
которая могла бы убедить ее, что человек, готовый при случае чертыхнуться,
не обязательно пропащая личность. Однако правило не обходилось без
отступлений. Она поддерживала знакомство с сестрами Берри, дружившими с
Хоресом Уолполом, и однажды заметила - без малейшего осуждения! - что они