"Гелий Рябов. Мертвые мухи зла " - читать интересную книгу автора

самых дворянок соблазнял без удержу и часто менял, вот ведь говнюк! А
Георгий Михайлович? Ну-миз-мат! Умереть и не встать, товарищ! Эти так
называемые нумизматы собирают всякий старый хлам, монеты стертые, и
гордятся этим безмерно! Нужны нам эти помойщики? Ясное дело... - Стал строг
и даже зол лицом. - Романовы сошли с ума еще до своего рождения! Они все
полоумные, и оттого так плохо нашему народу.
- Тогда я пошел? - поднялся Ильюхин.
- Да, ступайте. И вот еще что... Мы тут посоветовались: политика -
дело тонкое, она, знаете ли, как и дипломатия - искусство возможного, так
вот: на тот случай, если момент чисто политический все не будет и не будет
наставать, а потом вдруг возьмет и настанет - мы пошлем вам телеграмму на
условном языке, кодированную, понимаете?
- Ну? - Что такое "кодированная", Ильюхин не знал, а спросить не
решился.
- Условимся. Когда вам скажут: "терция вигилия" - вы приступаете
незамедлительно!
- Терция вигилия... - с трудом повторил Ильюхин. - А... Что это? Как
бы?
- Это по-римски "Третья стража", - мягко объяснил председатель. - Они
там самые лучшие дела делали от полуночи до шести часов утра. И вы так же
сделаете. До свидания, товарищ... Нет, постойте, самое важное забыл:
Голощекин, Войков, Юровский - им полное доверие и послушание. Еще
Белобородов, но - осторожненько. Он, знаете ли, странноватый такой...
Колеблющийся. Остальным - по обстоятельствам.
И снова остановился, Ильюхин заметил, что мучается Председатель ВЦИК.
- Скажите, товарищщ, - Свердлов слегка зашипел, - а что Дзержинский...
Он что же... Когда вас... вам давал поручение... Он ничего особенного не
сказал? Ну, чтобы вы запомнили как исключительно важное? А?
Пожал плечами:
- Никак нет. Оне сказали только - мол, езжай, исполняй, а чего надо по
делу - образумится... Нет - образуется. Само собой. И все. А что?
- Не-нет, - заторопился, - ничего. Ровным счетом! Забудьте о моем
вопросе. Я уже о нем, представьте себе, забыл!

И вот вокзал, загаженный и вонючий от смрадно плывущего дыма из
махорочных заверток, и паровоз, будто раненный пулей зверь, издает
протяжный предсмертный хрип, словно на прежний гудок уже нет сил, и стучат,
стучат колеса, а за окном грязный снег, и тот тут, то там чернеют
обуглившиеся головешки барских "подмосковных"...
Люди на полках и скамьях ежились и кутались - кто в тулупчик, кто в
худое пальтецо, и сплошь по полу, скамейкам и притолокам - мешки, мешки,
мешки. Кто-то ехал за лучшей долей в сторону все еще могучей Сибири, кто-то
искал пропитания, кто-то замер в полусне, вспоминая, должно быть, недавнюю
жизнь, разрушившуюся в один день...
Ильюхин коротал время на второй полке, заняв ее предусмотрительно и
споро: ворвался в вагон с воплем "даешь!", расталкивая всех локтями и
массивным торсом. И хотя давно уже носил цивильное, все еще угадывался в
Ильюхине бывший матрос Балтийского флота, анархист и революционер. "Так оно
лучше... - бормотал, отшвыривая очередного претендента на лакомое место, -
по-нашему, по-простому, а то еще выписывай им ордера и постановления! Мол,