"Вячеслав Рыбаков. Кот диктует про татар мемуар " - читать интересную книгу автора

повесть она забыла, пару минут походила по Чернышевской, чтобы встретить
меня и сообщить об этом, а поскольку я задержался у дверей пустой квартиры,
спокойно поехала дальше, на свиданку. Уже чуть ли не за полночь я дозвонился
до ее мужа и вновь помчался через весь город, от Политеха до Ветеранов, и
муж вынес мне к метро недостающую папку... Дополнительные, мягко говоря,
неудобства доставляло то, что дома, не вправе никого волновать из-за этих
странных дел, я, натурально, рассказать ничего не мог и оттого подвергался
яростной и обиженной критике: "Что тебе не сидится? Куда тебя несет на ночь
глядя? Скажешь ты толком или нет? Что, ты нас уже и за людей не считаешь?"
К этому времени и третий экземпляр был у меня. Кворум. Комплект. Ночь.
Невыносимое, бесконечное ожидание утра. К литературоведам в штатском я
поплелся с самого ранья, ожидая чего угодно, хоть ареста.
Меня пожурили сурово. Я сослался на то, что после вчерашней беседы мне
помешал вернуться сердечный приступ. Валидолом от меня действительно воняло
так, как от иных перегаром не воняет. "Спортом надо заниматься, спортом",-
посоветовали мне. В общем, сошло. Мы побеседовали с полчаса, потом меня
погнали вон и вцепились в текст.
Когда мы встретились снова, я понял, что в определенном смысле их
разочаровал. "Не фонтан", - с интонацией признанного литературного критика
сообщил мне "добрый" (отчетливо помню именно этот термин). И дальше пошло
едва ли не как у нас на семинаре: сюжет рыхлый, мотивации неубедительны, из
всех эпизодов прет сексуальная неудовлетворенность автора... "Вы просто
выпендривались, комплексы тешили. Удивить всех хотели: во какой я смелый и
свободомыслящий!" По возможности более жалко улыбаясь, я, как умел,
соглашался с такой трактовкой, чуя, что нужного им градуса крамолы мои
собеседники в повести не нашли.
И вот итог. С зарубежом не связан, в подпольную литературную группу не
входит, злобной, и явной антисоветчины на уровне "Пидорас Брежнев, вон из
Афганистана!" не писал.
Но что же - зря работали четыре дня два высокооплачиваемых специалиста?
Такого быть не может. Да и не четыре дня вовсе. "Вы у меня давно на
примете", - в одной из бесед сообщил "добрый" и принялся на память
цитировать строфы из "Песенки стукача", которую я написал еще на четвертом
курсе, в десятилетнюю годовщину снятия Хрущева - и которую сам уже забыл
давно, музыка была ни к черту, и стишата слабые, только концовка ничего: "Не
для корысти я служу, а ради дела. Чтоб сладко спалось в Мавзолее Ильичу,
чтобы звезда Кремлевская горела - стучу, стучу, всегда стучу, на всех
стучу". Наворожил себе... Но и эту концовку я в 80-м году забыл - спасибо,
"добрый" напомнил. Именно тогда я впервые отчетливо посмотрел на него с
состраданием: какой ерундой серьезный человек вынужден забивать себе голову
по долгу службы! Стихи-то слабые! И музыка ни к черту! Зачем же помнить?
Словом, чтобы закрыть дело, мне предложили добровольно отдать все
четыре экземпляра, написать - чтоб учетный документ приобщить к чему-то! -
просьбу об этом, а в просьбе дать принципиальную характеристику собственного
произведения и итогов его обсуждения на семинаре Б.Н.Стругацкого в ноябре
1977 года. Что я и сделал.
Аспирантура заканчивалась - рыпнись, и на улице. У матери моей и без
этих заморочек сердце на ладан дышало (полутора лет не прошло, как инфаркт
все-таки настиг ее). Два месяца назад - сын родился. Полный букет. Эти три
странички я писал, наверное,часа два.