"Владимир Рыбин. Забытая высота (повесть)" - читать интересную книгу автора

поблизости? Этот вопрос теперь всерьез беспокоил Меренкова. Может, прорвав
фронт, они ушли далеко вперед и сюда, к этому селу, выедут лишь тыловики? Но
когда выедут? Не простоять бы тут в засаде до морковкиного заговения. Тогда
получится, что правы те, кто предлагал подорвать танк и скорей выходить к
фронту. Трое танкистов да четверо пехотинцев. И казалось временами
Меренкову, что там, на фронте, наши могут не удержаться на очередном рубеже
именно потому, что не будет доставать их, семерых. Но тут же рождалась и
другая мысль: они, семеро, могут задержать здесь сотню врагов, как раз ту
сотню, которой не хватит немцам для очередного прорыва.
На юго-востоке вставало тревожное зарево, словно в той стороне
занимались гигантские пожары. Зарево вспухало, растекаясь по горизонту, и
наконец вытолкнуло в черное небо огромную багровую луну. И что-то сразу
изменилось в степи: возникли таинственные тени, и что-то зашевелилось вдали,
послышались какие-то стуки, посвисты, вроде бы даже вскрики. Степь жила
своей обычной ночной жизнью, но Меренкову и Гаврилову, совсем позабывшим,
что у степи в ночи существует своя жизнь, все чудились отдаленные трески
мотоциклов, приглушенные голоса, чужие команды, шорохи подбирающихся
лазутчиков. И они то и дело останавливали друг друга, заставляя замереть на
месте и прислушиваться. Тревожные звуки растворялись в других, вроде бы
совсем не тревожных. Оставались неизменными только тихая ругань да короткие
возгласы, доносившиеся от высоты. И еще какой-то рвущий душу далекий стон
время от времени монотонно пронзал ночь. Когда он возникал, Меренков и
Гаврилов умолкали, прислушиваясь. Страданием веяло от этого чем-то знакомого
звука.
- Что это?! Слышишь? Вот опять...
- Фу ты, черт, - выругался Гаврилов. - Все перезабыл с этой проклятой
войной. Корова ж мычит. Недоеная корова.
Теперь и Меренков узнал: точно, корова. Горожанин, он и слышал-то
коровий мык один-единственный раз, когда добирался из училища на фронт и
грузовик, на котором он ехал, на целый час, как в смолу, влип в перегоняемое
на восток мычащее, кричащее, плачущее стадо. А вот узнал. И почему-то вдруг
представилась ему мать, одиноко стоявшая посреди поля, и такая тоска
схватила сердце, что хоть кричи. Видно, и в нем, горожанине, жило что-то
наследственно-деревенское, страдальческое.
И вдруг они оба совершенно явственно услышали шорох. Кто-то напрямую
шел через хлеба, шел не таясь, и сухие стебли напряженно шуршали и хрустели
под ногами. Шли несколько человек. И вроде бы слышны стали голоса -
приглушенный мужской и нервно-испуганный женский. Вскоре и движение
разглядели при слабом свете багровевшей над горизонтом луны. Призрачной
тенью мелькнуло что-то неподалеку.
- Стой, кто идет! - выкрикнул Гаврилов привычную фразу.
- Свои, - послышалось из темноты.
- Кто свои?
- Да мы же.
- Один ко мне, остальные на месте.
Так и полагалось, так крикнул бы всякий часовой, стоявший на любом
довоенном посту. Но война заставила забыть многое из довоенного. На фронте
крикнуть: "Стой, кто идет!" - часто значило обнаружить себя и вместо ответа
получить пулю. Об этом Гаврилов подумал уже после того, как крикнул.
Из темноты послышался знакомый короткий хохоток. Он-то лучше всякого