"Рафаэль Сабатини. Заблудший святой (Историко-приключенческий роман) " - читать интересную книгу автора

добродушию не сдерживался, не позволяя себе действовать в полную силу, - я
оказался достойным противником Фальконе.
У фра Джервазио, который был в то время моим наставником и с которым я
проводил утренние часы, совершенствуясь в латыни и постигая основы
греческого языка, вскоре возникли подозрения по поводу того, чем именно я
занимаюсь наедине с Фальконе в часы сиесты, отведенные для отдыха.
Однако этот святой добрый человек хранил молчание, каковое
обстоятельство в то время приводило меня в недоумение. Нашлись, однако,
другие, которые сочли нужным уведомить о наших занятиях мою мать, и так
случилось, что в тот день в оружейной она застала нас врасплох - оба мы
были одеты только в рубашки и панталоны и занимались тем, что кололи
мишени.
Когда она вошла, мы отскочили друг от друга, как дети которых поймали
в чужом саду, хотя Фальконе сохранил свою гордую осанку; он стоял прямо,
гордо откинув голову, и смотрел твердым, холодным взглядом.
Прошло какое-то время, показавшееся мне нестерпимо долгим, прежде чем
она заговорила; раз или два я украдкой бросил на нее взгляд и увидел ее
такой, какой она сохранилась в моей памяти, такой, какой я буду видеть ее
до смертного своего часа.
Ее глаза были устремлены на меня. Мне кажется, что поначалу она даже
не взглянула на Фальконе. Только на меня" она смотрела, и столько печали
было в ее взоре при виде сильного здорового юноши, что, право же, даже мой
хладный труп не мог бы вызвать большей скорби. Поначалу она только
беззвучно шевелила губами; молилась ли она или просто не могла произнести
ни слова от волнения, я сказать не могу. Наконец к ней вернулся дар речи.
- Агостино, - произнесла она голосом, исполненным холодного
негодования, и остановилась, ожидая от меня ответа.
И тут в душе моей проснулся мятежный дух. Ее появление обдало меня
холодом, при всем при том, что я был разгорячен движением и обливался
потом. В этот момент, при звуке ее голоса, моему внутреннему взору впервые
отчетливо представилась некая несправедливость, которая надо мною тяготела,
фанатизм, сковавший меня по рукам и ногам. Меня снова бросило в жар, жар
угрюмого протеста и негодования. Я ничего не сказал в ответ, если не
считать короткого почтительного приглашения сообщить то, что она имела мне
сказать, облеченного - так же как и ее упрек - в одно-единственное
обращение.
- Мадонна? [Госпожа (итал.).] - с вызовом проговорил я и, подражая
старому Фальконе, выпрямился, откинул голову и посмотрел ей прямо в глаза,
собирая в кулак всю свою волю, так, как мне никогда еще не доводилось
делать.
Это был, как я полагаю, самый отважный поступок в моей жизни. Совершая
его, я испытывал те же чувства, что и человек, который решился войти в
бушующее пламя. И когда дело было сделано, меня удивило, насколько это было
легко. Не произошло ничего ужасного, никакой катастрофы, которой я мог бы
ожидать. Под моим взглядом, неожиданно преисполненным смелости, она по
своему обыкновению отвела и опустила глаза. Все, что она потом сказала,
было произнесено тем холодным, бесстрастным тоном, который был ей
свойствен, голосом той, в чьей груди навсегда застыл источник ласки,
нежности и понимания.
- Что ты делаешь с этой шпагой, Агостино? - спросила она меня.