"Людмила Николаевна Сабинина. Тихий звон зарниц" - читать интересную книгу автора

семенной картошки и осенью сняли урожай, два мешка. За работу в колхозе
выдали по пятнадцать килограммов зерна. Так что сначала было терпимо. Но к
январю наступил настоящий голод. Варили сушеные картофельные очистки. С
хлебом начались перебои. Да и сам-то хлеб стал хуже. Из липкой сырой мякоти
вареные картофелины торчали, как валуны. Картофель подмешивали в хлеб ради
экономии...
В зимние каникулы Катя совсем затосковала. Никто из эвакуированных к
ним не заходил, потому что не любили Касьяновну, да и забот своих в каждой
семье хватало. Сидеть с Касьяновной в избе тягостно, и Катя бродила по селу,
заходила на почту, в магазины, встретится кто-нибудь из эвакуированных -
два-три слова, и разойдутся. Их ведь тоже подгоняет нужда... Все
перебивались кое-как. Чуть ли не каждая семья оплакивала кого-нибудь: отца,
брата, сына. То и дело - песня слышалась на улице: провожала солдата на
фронт. И песня, прислушивалась Катя, всегда была одна и та же: размашистая,
звонкая, ясная, как освещенная солнцем снежная равнина.
Песню всегда пели одну и ту же, и в тот же переулок заворачивали - в
сельпо. Там шумно требовали водки, а водку отпускал продавец не всем. Здесь
были свои обычаи. Когда в магазин привозили какой-нибудь нужный товар, никто
не стоял в очереди. Толпой наваливались на прилавок, орали, а продавец
передавал товар прямо через головы, кому считал нужным. И никто не
протестовал. Просто кричали, толкались и рвались к прилавку... Или баня.
Оказывается, в селе общественная баня есть, и установлены мужские и женские
дни. Как-то раз Катя собралась помыться. Баня небольшая - человек на десять.
Не успела голову намылить, как вокруг зашумели, женщины бросились одевать
детей, одна за другой выскакивали из мыльной. Сверху на Катю полетели
скользкие обрывки мочала, листья от веников - банщица обметала и ошпаривала
полки.
- Айда! Айда! Скорее выходи!
- В чем дело? Почему выходить?
- Не видишь? Джихангиров идет!
Она поглядела в окошко: невдалеке по тропке шел желтолицый человек в
черном пальто, в барашковой шапке, с коричневым толстым портфелем под
мышкой. Шел не спеша, будто давал время приготовить баню. У мостика
остановился, побеседовал с какой-то старухой. Ведра болтались у нее на
коромысле, вода выплескивалась через край, старухе, видно, тяжело было.
Нести ведь гораздо легче, чем с полными ведрами стоять... Кое-как Катя
оделась, и, немытая, - вон. У выхода едва не столкнулась с этим самым
Джихангировым. Портфель-то раздут, с бельем, видно. Прошел, вроде бы и не
замечает, что день-то женский. Какой-нибудь руководитель местный, ишь,
важный. Нет, пожалуй, уж лучше мыться дома у печки... Так она и делала.
А мороз крепчал. С хлебом совсем стало плохо, а, кроме хлеба, есть было
нечего, перевелась и сушеная картофельная шелуха. Мимо окошка то и дело
провозили на санях мерзлые лошадиные туши с задранными вверх копытами -
началась бескормица, падал скот.
- Нехристи, - ругалась Касьяновна, - Сена даже не припасли! Все на
войну валят. Война, война. Что же, и трава не растет, раз война? Трава-то
ведь растет, вон, степь целая. Нет, уходить отсюда надо, уходить. Пропадешь
тут с вами...
Касьяновна и вправду ушла. Уехала к дальним родственникам в Свердловск.
Случилось это ближе к весне, когда голод стал нестерпимым, а на базаре