"Людмила Николаевна Сабинина. Тихий звон зарниц" - читать интересную книгу автора

настоящего снега еще не было. Оба оконца каморки выходили на дорогу, и по
воскресеньям мимо шли вереницы ног. Шли они на базар. Большинство ног обуты
в галоши и толстые шерстяные носки, но некоторые щеголяли и в лаптях.
Удивила Катю такая обувь. Она видела лапти только на картинках.
Базар привлекал к себе всех. Каждое воскресенье там собиралось
множество народу. Привозили мясо, твердые шарики сливочного масла, молоко,
муку. Главные покупатели - эвакуированный люд. Но все здесь было наоборот:
не продавцы предлагали свой товар, а покупатели. Развертывали заветное
тряпье - юбки, кофты, отрезы материи, - с ними и двигались вдоль ряда
неприступных, с каменными лицами продавцов. А те прикрывали свои продукты
дерюгой, масло и яйца прятали в мешки. Завидев, наконец, нужную вещь,
подзывали покупателя, показывали свой товар и сами назначали цену - фунт
масла, или десять стаканов крупы, или пару связок лука. Покупатель брал, что
дают. Денег почти ни у кого не было.
Три раза прошла Катя вдоль длинного ряда мешков и корзин, и все
напрасно. Ее новые туфли были никому не нужны, татарки, завернутые в
шерстяные платки до самых глаз, лишь отрицательно подергивали головами. Она
уже успела основательно замерзнуть, когда молодка с узкими карими глазами
вдруг протянула руку, взяла туфли и стала их осматривать. Рядом старуха
быстро, протестующе заговорила, другие продуктовладельцы тоже приняли
участие в обсуждении. Но молодая молча засунула туфли в мешок, а Кате
протянула желтый шарик масла. Подумав, добавила еще полсвязки лука. Это была
удача. Дома они с Касьяновной сварили похлебку - старухе удалось выменять на
головной платок несколько килограммов муки.
Хлеб выдавали два раза в неделю, по вторникам и пятницам. У магазина в
эти дни с утра выстраивалась очередь эвакуированных: хлеба не всегда хватало
на всех. Старухе и Кате, как иждивенкам, выдавали на день по 200 граммов.
Деньги у них кончились, и Касьяновна нанялась мыть полы на почте и в клубе.
Большую часть работы делала Катя, зато Касьяновна честно делила заработанные
деньги пополам.
А в декабре Катя поступила в школу, в восьмой класс.
Всего в классе было одиннадцать человек, и те посещали нерегулярно.
Преподавание велось на татарском языке, но Кате выдали русские учебники, и
она отвечала по-русски. Только один математик был из эвакуированных
ленинградцев. Ученики понимали его плохо и на уроках занимались кое-как.
В школе все-таки было неплохо. Напоминало детство, довоенную жизнь.
Звонки, отметки, дневники... Только ученики тут совсем другие.
Восьмиклассники - все разного возраста, от четырнадцати до восемнадцати лет.
То и дело кто-нибудь уходил в армию. У доски отвечали по-татарски, и Катя
ничего не понимала. А когда смеялись, ей все казалось, что над ней. Над ее
нелепым летним пальтишком, подбитым ватой - целый день трудилась,
переделала-таки в зимнее, - над ее платком, сшитым из клетчатой юбки... Катя
заметила как-то насмешливые взгляды круглолицей соседки по парте и
замкнулась. Больше она не пыталась подружиться ни с кем. Но в школу все-таки
ходила.
По вечерам усаживалась за стол и писала письма во все города, мимо
которых шли они с матерью. Писала на имя райкомов, обкомов, посылала запросы
в госпитали.
Ответ пришел только летом: "Новосильцева Елизавета Ивановна, сорока
двух лет, скончалась в больнице города Углича 29 октября 1941 года. Диагноз: