"Магда Сабо. Улица Каталин" - читать интересную книгу автора

медсестра и любовалась небом, не обращая никакого внимания на
подсматривавших за ней снизу стариков. "Но ведь это неправда, - подумала
Генриэтта. - Это недоразумение. Почему им никто не расскажет?" Она постояла
немного, подождала - вдруг медсестра глянет вниз и крикнет старикам, что
когда-то все здесь дышало молодостью, светом и здоровьем, но ничего такого
не произошло. На одной из скамеек сидела и Темеш, что-то бормоча про себя, и
вдруг, напрягшись всем телом, тайком вытянула у заглядевшейся на окно
соседки несколько печеньиц, запустив руку в коробку из-под вермишели;
Генриэтта видела это, и ей стало так страшно, что она убежала прочь.
Тогда-то она и построила для себя свою собственную улицу Каталин, где не
было никаких там автобусных остановок, а вместо богадельни между церковью и
турецким колодцем подряд распахивались друг за другом трое ворот - Элекешей,
Хельдов и Биро. Войдя в ворота среднего из строений, она всякий раз, как
только появлялось желание, снова оказывалась наконец у себя дома.
Внутри гудела бормашина. Генриэтта не боялась ее шума, еще ребенком она
знала, что они на это живут, и бормашина представлялась ей животным, которое
неустанно извещает, что семейство в сборе, и заодно охраняет дом. Она
заходила в переднюю, затем в приемную, здоровалась с больными. Пока отец
работал, заглядывать в кабинет ей, вообще говоря, не разрешалось, но именно
поэтому она туда и заглядывала, причем так неслышно, что ни пациент, ни папа
Хельд даже не замечали, что за ними подглядывают. Генриэтта стояла и
смотрела, как отец, держа в руках смотровое зеркальце, наклоняется к
пациенту, успокаивает его: "Больно не будет!" Она никогда не окликала
Хельда, ей достаточно было убедиться, что он у себя, и закрыв дверь, она
отправлялась на поиски матери. Иногда заставала ее в кухне, - в такие
моменты от госпожи Хельд пахло сладостями, потому что она колдовала то над
сахаром, то над раскрытыми банками с повидлом; в другое время она
оказывалась в гостиной с книгой в руках - читала или же пела, сидя за
фортепьяно, а порой гладила для мужа его белые халаты. Генриэтта, войдя в
дом, проводила с матерью лишь несколько минут, ровно столько, чтобы вновь
ощутить ее присутствие и убедиться, что у той нет никаких предчувствий
насчет возможной иной жизни; всякий раз Генриэтта прикасалась к ее лицу,
волосам или руке, а затем, отстранившись, пристально разглядывала кончики
своих пальцев, которые еще сохраняли тепло прикосновения. "Генриэтта, это же
неприлично!" - говаривала в таких случаях госпожа Хельд и смеялась, а
Генриэтта, успокоенная, оставляла ее и шла в те комнаты, где еще не успела
побывать. Войдя в спальню, она в порядке проверки открывала гардероб,
вынимала и перекладывала с места на место полотенца, в гостиной проверяла,
там ли швейная машина матери, в комнате отца выстраивала на полке ряды
классиков. Перейдя в салон, всякий раз разыскивала возле канапе скамеечку
для ног, почему-то именно эта скамейка постоянно вызывала у Генриэтты
беспокойство, ей казалось, что ее уже нет на месте, и удовлетворенно кивала,
убедившись, что пастуха и пастушку по-прежнему разделяет ручеек на
гобеленовой обивке, натянутой на золоченую деревянную рамку, пастух
кланяется, сняв шляпу, а пастушка держит в руках повязанную лентой палку и
кувшин. В кухне она заглядывала в посудный шкаф и каждый раз радовалась, как
много у них кастрюль, хотя, конечно, почему бы им и не быть? Убедившись, что
все в порядке, она шла к себе в комнату заниматься, ибо знала - пока не
управишься с уроками, нельзя пойти ни к Элекешам, ни к Биро.
Когда уроки были в основном сделаны, а господин Хельд отпускал