"Екатерина Садур. Из тени в свет перелетая" - читать интересную книгу автора

Корнелий обнаружит пропажу, он не скажет ничего, лишь бы я на него не
орала... Уходя, я столкнулась с Корнелием.
- Весна, дед! - весело крикнула я. - Иди на солнышке посиди!
- Что у тебя в карманах? - тревожно спросил Корнелий.
- Пустяки! - засмеялась я.
Мы с Должанским быстро продали ордена Корнелия. Мы сидели в скверике
Гоголя, ели на холоде пережаренные пирожки с рисом, то и дело выплевывая
шерстинки от варежек, и запивали холодным пивом. И я рассказывала
Должанскому что-то звонкое, что-то веселое, звонко стекала вода по
водопроводному стоку, и тут я поняла, что Должанский совершенно мне не
нужен, что я никогда его не любила, что я была влюблена в его недетское
превосходство надо мной и над другими детьми и что сейчас его превосходство
давно исчезло, мы сравнялись, а я все еще по привычке думаю, что люблю
его...
- Что ты замолчала? - тревожно спросил Должанский.
- Пустяки! - засмеялась я, вдохнув глубоко весеннего воздуха.

Сегодня "под бабочками" я ждала Лизу, вспоминая ту весну, два года
назад. Напротив меня пили несколько подростков. Перекошенные лица, тоненькие
шейки из-под распахнутых настежь курток. Они в метро спустились, потому что
здесь тепло, а им некуда пойти. У меня была к ним жалость и зависть. Жалость
оттого, что они испугали меня своими детскими перекошенными лицами, зависть
- оттого, что в моей жизни никогда ничего подобного не было. Никогда мои
одноклассники не звали меня на свои вечеринки, пьянки, дни рождения. А они
все вместе, им хоть так, но весело. Тот, кто узнал одиночество в детстве,
будет одинок навсегда. Как я. Как Должанский. Мы с Должанским никогда не
любили друг друга. Мы не способны любить. Мы потянулись с ним друг к другу,
как два изгоя, оттого, что с самого детства мы узнали одну и ту же тоску.
Когда я мечтаю о моих родителях, я все пытаюсь угадать их лица, но вижу
их почему-то только со спины: два подростка - мама моя, пят-надцати лет, а
рядом отец держит ее за руку... Я мечтаю о них. Об их сиротских песнях из
подъездов панельных пятиэтажек угрюмого города Новосибирска, об их
простуженных голосах, об их любви... Когда я смотрю фотографии, лица их
видятся нечетко, как будто бы они умерли и решили исчезнуть отовсюду раз и
навсегда... Они никогда не постареют, я уже старше их...
Любви нет, есть безделье, и есть привычка.
Должанский мне не нужен так же, как не нужна ему я в его тоскливой
жизни. Два ненужных человека тянутся друг к другу, под казенным душем, то и
дело оскользаясь на кафеле, только для того, чтобы всего лишь на миг
поделиться своей нежностью и отчаянием. В этот час я могу сострадать ему до
бесконечности, а потом мы даже не вспомним друг о друге, и когда он исчезает
на неделю где-то в дворовых компаниях Соловья, у меня нет ни ревности, ни
сожаления, одни только воспоминания о том, чего не было никогда...
Таких, как мы, - нет. Мы - чужой сон. Нас всех придумал какой-то
художник, вот только на полотно не занес. Когда художник рисует карти-ну -
на ней сразу жизнь, независимо от его желания. Все мы с картины Попкова,
убитого инкассаторами, все мы из "Шинели отца". Он нарисовал то-лько комнату
на холсте, но тут же вне холста появился дом, в котором находится эта
комната, и улица, на которой стоит этот дом, и жизнь в доме появилась, а
ребенок с картинки вырос и состарился, и вот тогда-то, во время его унылой