"Франсуаза Саган. Потерянный профиль" - читать интересную книгу автора

- Не волнуйтесь, - ответила она, - он чувствует себя хорошо. Наконец-то
хорошо... Он жив.
Я поспешила сесть. Мои ноги дрожали. Наверное, я очень побледнела, так
как она позвонила и попросила дворецкого принести рюмку коньяку. Все-таки
любопытно, - думала я теперь, когда ужасный сердечный спазм стал утихать, -
любопытно, что в качестве подкрепляющего во Франции мне постоянно предлагают
виски, а в Америке - коньяк. Я почувствовала такое облегчение, что охотно
порассуждала бы на эту тему со свекровью, но момент был неподходящий. Я
проглотила содержимое рюмки и почувствовала, как оживаю. Я в Нью-Йорке, мне
хочется спать. Алан жив. А этот восьмичасовой перелет - не более чем кошмар,
одна из жестоких и бессмысленных пощечин, которыми иногда награждает нас
судьба, просто для собственного развлечения. Как сквозь туман, я видела
напротив себя женщину с искусно наложенным гримом, слышала, как она говорит:
неврастения, депрессия, злоупотребление алкоголем, злоупотребление
амфитаминами, транквилизаторами - говорит, в сущности, о злоупотреблении
любовью. Потом она вспомнила, что я устала с дороги, и велела проводить меня
в мою комнату, где я, не раздеваясь, упала на кровать. Одно мгновение я
слышала непрестанный и смутный рокот города, потом заснула. Мой партнер по
пляжам, балам и мучениям выглядел страшно плохо. Двухдневная щетина
покрывала ввалившиеся щеки, взгляд остекленел. Это не удивило меня, учитывая
лечение, которое ему давали психиатры. В этой эмалевой, звуконепроницаемой
палате с кондиционированным воздухом он выглядел инородным телом, человеком
вне закона. Лечащий врач и консультант, принявшие нас, говорили о заметном
улучшения, о необходимости постоянного ухода, а мне казалось, что это я
сначала вдохнула в этого мужчину-ребенка человеческую, хотя иногда и
причинявшую страдания, жизнь, а потом вероломно вернула его назад, в этот
стерильный кошмар. Он взял меня за руку и глядел на меня - не просительно,
не властно, - а со спокойным облегчением, и это было хуже всякого взрыва.
Казалась, он говорил: "Видишь, я изменился. Я понял. Я снова гожусь для
жизни. Ты только возьми меня". Видя Алана рядом с его слишком заботливой
матерью и этим слишком рассеянным психиатром, я испытала вдруг острую
жалость, и чуть было не поверила в реальность его немой просьбы. Да, это
было хуже всего. Он глядел, как доверчивая побитая собака, которая хочет
сказать, что наказание чересчур затянулось, что оно было достаточно
убедительным, и слишком жестоко с моей стороны и дальше его оставлять в этом
аду. Эта мрачная палата... Куда делся плюш, на котором он привык
вытягиваться всем своим большим телом? Куда делись кашемировые шали,
которыми он, засыпая, любил прикрывать глаза в дни своей грусти? Куда делась
та мягкость жизни, та пушистая нежность, с которой встречали его узкие
парижские улочки, маленькие пустые кабачки и молчание ночи? Нью-Йорк, не
переставая, глухо гудел день и ночь, и для него, я знаю, с самого начала это
было невыносимо. Но искусственное и болезненное молчание этой палаты было
еще более нестерпимо: "Я здесь уже неделю", - говорил он, и это значило: "Ты
представляешь себе? Ты представляешь?". "Они все очень вежливы", - говорил
он, и это значило: "Ты представляешь: я во власти этих людей!". "Доктор
совсем неплохой", - соглашался он, и это значило: "Как могла ты бросить меня
на этого бездушного чужого человека?". На прощанье он прошептал: "Я выйду
через неделю, я думаю". А я слышала молчаливый крик: "Неделю, только неделю,
подожди меня всего неделю!" Я была буквально растерзана. Воспоминания о
нашей счастливой жизни нахлынули на меня: наш смех, наши споры, наши сиесты