"Франсуаза Саган. Потерянный профиль" - читать интересную книгу автора

не "сказать" - я вызову в нем гнев, горечь, жажду мести, я это пугало меня.
Этот человек был всегда как бы в черном ореоле. Он внушал представление о
мощи и одновременно гипертрофированной чувствительности. И это поддерживало
во мне постоянный страх. А все же, что он мог мне сделать? У меня была
работа, я никоим образом не зависела от него, а рисковала лишь причинить ему
боль. И если это чувство было достаточно сильно, чтобы поставить меня в
затруднительное положение, то все же не столь велико, чтобы обречь меня на
молчание, на полуправду, которую я машинально говорю вот уже три дня. Моя
жизнь вдруг превратилась в широкую магистраль, озаренную лучами страсти, и я
не могла вынести, чтобы на нее упала хоть малейшая тень. Все эти заботы
мгновенно исчезли в полночь, когда я услышала голос Луи, спрашивающий, люблю
ли я его, с такой одновременно недоверчивой и победной интонацией. Он
говорил: "Ты меня любишь?" - и это значило: "Не может быть, чтобы ты меня не
любила. Я знаю, что ты любишь меня! Я люблю тебя..." Мне хотелось спросить
его, где он находится. Мне хотелось, чтобы он описал мне свою комнату, что
он видит в окно, что он делал днем. Но ничего не получалось. Конечно, я
спрошу его об этом позже, когда его присутствие уже получит новое измерение,
станет чуть более пресным, утратит эту остроту, когда оно уже "обрастет"
воспоминаниями. А сейчас он был для меня мужчиной, с которым я провела ночь,
с которым я больше общалась во тьме, чем при дневном свете. Для меня он
означал пылающее тело, запрокинутый профиль, силуэт в рассветном полумраке.
Он был тепло, тяжесть, два-три взгляда, несколько фраз. Он был, прежде
всего, любовник. Но я не помнила, какого цвета его свитер, его машина. Не
помнила его манеру водить ее. Не помнила, как он гасит сигарету в
пепельнице. Не помнила, как он спит, - ведь нам не удалось заснуть. Зато я
знала его лицо и голос в момент наслаждения. Но и здесь, в этом огромном
царстве - царстве наслаждения, - я знала, нам предстоит еще сделать вместе
тысячи открытий, преодолеть рядом тысячи гектаров целины, степей и загасить
тысячи пожаров, нами же и зажженных. Я знала, что и он, и я будем ненасытны,
и не могла представить себе тот неизбежный час, когда наш взаимный голод
хоть чуть утолится. Он говорил "суббота", и я повторяла "суббота", как двое
потерпевших кораблекрушение повторяют "земля", или как два осужденных на
вечные муки грешника в восторге призывают ад. И он приехал вечером в
субботу, и уехал утром в понедельник. И был рай, и была преисподняя. Два или
три раза мы выходили по очереди на улицу, для собаки. Тогда только мы и
видели дневной свет. Я узнала, что Бетховену он предпочитает Моцарта, что в
детстве он без счету падал с велосипеда и что он спит на животе. Я узнала,
что он чудак и иногда бывает грустным. Я узнала его нежность. Телефон
настойчиво звонил, раз десять за эти два дня, я не обращала внимания. Когда
он уходил от меня, я повисла на нем, качаясь от усталости и счастья и умоляя
его ехать осторожно.
- Обещаю, - сказал он. - Ты же знаешь, теперь я не могу умереть.
Он прижимал меня к себе.
- Скоро, - добавил он, - я куплю себе большую машину, у нее будет
медленный и надежный ход, как у грузовика. Например, старый "Даймлер", как
тот, который стоит под твоим окном.
Не теряя храбрости, я послала в пятницу в контору Юлиуса телеграмму
самого обтекаемого содержания. Она звучала так: "Приехать конец недели не
имею возможности. Точка. Объяснение следует. Тысяча сожалений. Жозе". Теперь
оставалось только найти это объяснение. В момент, когда я посылала