"Евгений Андреевич Салиас. Филозоф " - читать интересную книгу автора

коней. Подобрать шестерку такого колера было, конечно, результатом
нескольких лет забот и поисков. Вдобавок, на конях редкой масти была не
черная, а желтая сбруя с бляхами, пряжками, колечками и всякими украшениями
из чистого серебра. Серебристые кони с серебристой сбруей производили
действительно диковинное впечатление. Вдобавок, лошади, вымуштрованные
хорошим кучером, шли какой-то особенной рысью, настолько ровной, правильной
и согласной, что вся шестерка казалась каким-то одним насекомым, вроде
сороконожки. Этот ровный бег был почти гармоничен. Вряд бы какой
кавалерийский взвод мог пройти на парад так, как двигался этот шестерик.
На запятках рыдвана стояли рядом трое служителей, два скорохода и
гайдук посередке. Громадная лохматая шапка гайдука была тоже с золотым
гербом.
В этом рыдване сидел полный, краснолицый, обритый человек. В его лице
прежде всего поражали чрезвычайно маленькие, серые глаза и особенно толстые
губы большого рта. На нем был русский кафтан из темно-лилового бархата,
перетянутый простым ремнем, а на голове такая же лиловая шапочка.
Постоянное бессменное выражение его лица было недовольство. Казалось,
что у этого человека сейчас случилось что-нибудь крайне неприятное и он
обдумывает, как бы выйти из затруднения и повернуть дело в свою пользу.
Проезжий был князь Аникита Ильич Телепнев.
Князь был известен Москве своим большим состоянием, своим угрюмым
нравом и своим Бог весть когда и за что данным прозвищем: "Филозоф".
Сидя в карете и проезжая всю столицу вдоль, от Калужских ворот до
Бутырской заставы, князь Аникита Ильич умышленно опустил глаза и упорно
смотрел на кончики своих мягких сафьянных сапожков, почти ни разу не подняв
глаз, чтобы взглянуть на Москву. За рыдваном ехал фургон с поклажей, а за
ним на тройках двигалось около десяти бричек, где сидели люди. Поезд
замыкался дюжиной всадников в таких же кафтанах и шапках, как и передовые.
Прохожие, оглядывая поезд, редко опрашивали других, кто может быть
проезжий. Князя в лицо мало кто знал, так как он почти безвыездно сидел в
своей вотчине на Калужке, но зато по коням можно было догадаться: вся Москва
знала, что лучшие кони у князя Телепнева, а серебряная шестерка была
известна не только в столице, но и в соседних уездах.
Миновав московские улицы, поезд выехал вновь за заставу, на Бутырки.
Когда конные влетели во двор дома, а за ними подкатил рыдван, Финоген
Павлыч выбежал на крыльцо, запыхавшись, и дрожащими руками стал помогать
князю выйти из экипажа. Одновременно все, что было в доме, в саду и во дворе
рабочих, как по мановению жезла волшебника, провалилось сквозь землю. Кто и
не кончил работы, все-таки, собрав инструмент, пустился бежать как бы от
преследования. В одну минуту все попрятались, кто куда попал.
Князь лениво и неохотно, как бы хворый или привезенный силком, двинулся
из кареты и, поддерживаемый лакеями, вошел на крыльцо и в дом.
Финоген Павлыч, свернувшись в какой-то клубочек, приложился к барину,
поцеловав его в локоть и в полу кафтана. Князь глянул искоса на управителя
дома, которого давно не видал, заставляя сидеть в бутырском доме так же
безвыездно, как сидел сам на Калужке. Окинув его сухим взглядом, князь
вымолвил едва слышно:
- Постарел, Финоген?
- Да-с, точно так-с, ваше сиятельство, - поспешил согласиться
управитель, улыбаясь счастливою улыбкой, как если бы барин сказал ему нечто